Оставшись один, адвокат почувствовал в себе непривычную силу и спокойствие, ему показалось, что он довольно-таки преуспел в своем ухаживании, более того, Либоц был теперь настолько уверен в ее чувствах, что пожалел о несорванном поцелуе.

— Как смешно, — рассуждал он сам с собой, — что самое большое впечатление на нее произвели коровы! Ох уж эти городские женщины, хуже малых детей…

После обеда он пошел на вечернюю службу в церковь, где приветствовал Карин кивком, словно они уже были накоротке.

Но за ужином у Аскания, к удивлению Либоца, ему прислуживала другая девушка. В новом расположении духа у адвоката нашлось довольно храбрости, чтобы справиться о Карин у трактирщика.

— Она сегодня в театре, — помявшись, ответил тот.

— Что вы говорите!

Тогда Асканий наклонился к Либоцу и, по обыкновению тактично, прошептал:

— Негоже играть с девичьими чувствами.

— Я вовсе не играю! — воскликнул адвокат, причем таким тоном и с таким взглядом, каких трактирщик за ним не знал. Устами Либоца впервые говорил мужчина, влюбленный и уверенный в своих силах, и это настолько потрясло Аскания, что он в испуге отшатнулся.

Либоц тут же пожалел о своих словах, поскольку не привык быть с кем-либо резким, но, заметив, что трактирщик не огорчен и не рассержен, а, напротив, стал еще любезнее, с горечью подумал:

«Странный народ эти люди… Они добреют к тебе, если их бить и кусать. В любом случае они жалки, и я их не понимаю».

После ужина Асканий предложил Либоцу выпить с ним рюмку-другую в павильоне на берегу реки: они давно не болтали, а там, глядишь, подойдет и прокурор. Адвокат не видел к тому никаких препятствий, так что скоро оба уже сидели в павильоне под названием «Конфиденция», то бишь «Откровение». Обронив несколько предварительных фраз, Асканий перешел к основной теме:

— Сами понимаете, господин нотариус, выпить стаканчик, оно дело хорошее… Главное — чтоб не перебрать…

— Простите великодушно, но я никогда не перебирал, на меня возвели напраслину, — с новообретенным чувством собственного достоинства перебил трактирщика Либоц.

Трактирщик, однако, принадлежал к людям, которые, если у них создалось определенное впечатление, не приемлют не только поправок к нему, но даже каких-либо дополнительных сведений.

— Нет уж, позвольте, — ответствовал он, — позвольте мне договорить до конца…

И когда Либоц недовольно заворчал, Асканий снова вежливо прервал его:

— Позвольте договорить!.. Ну ладно, сделанного не воротишь, что было, то было…

— Да ничего такого не было!

— Позвольте, позвольте!..

Либоц позволил — и показал это, передернув плечом.

— …и наше дело — забыть о случившемся… Я уже забыл! Ваше здоровье, нотариус!

Либоц не поднял рюмки.

— Однако, — продолжал Асканий, — если человек совершил оплошность и нуждается в снисхождении… а снисхождение бывает нужно всякому из нас… это… отнюдь… не значит (тут он сменил темп на accelerando[61])… что-можно-черт-возьми-мгновенно-забыть-случившееся (пауза в полный такт)… которое всегда имеет свои последствия… Дело в том, господин нотариус, что люди — они навроде ткани, одна нить цепляется за другую, и стоит потянуть за одну петлю, как перекашивается вся основа. Я вовсе не утверждаю, что допущенная нотариусом оплошность…

— Да не допускал я никаких оплошностей, я просто был со своим несчастным пьяным отцом…

— …что эта оплошность совершенно непростительна, отнюдь нет, но ее последствия уж точно невозможно предугадать… Случилось так, что мой брат служит счетоводом у того самого графа, где управляющим числится ваш брат. Доброе имя всегда надежная порука, однако коли это имя вдруг оказывается запятнанным… Позвольте! Нет, позвольте мне договорить до конца!.. Уж будьте так любезны!.. Надо сказать, эта история с полицией крайне неприятно поразила графа, у него возникло отвращение к попавшей в газеты фамилии Либоцев, и он даже усомнился в благонадежности управляющего… не обессудьте, так пишет мой брат… Короче говоря, теперь граф требует у вашего брата, чтобы он, если хочет сохранить свою должность, представил поручительство.

— Почему же он сам не написал мне?

— Ну, это другой вопрос.

— Я знаю: с тех пор как я вместо нотариуса апелляционного суда стал адвокатом, брат презирает меня. Пока я служил в суде, а он был всего-навсего счетоводом в имении, брат любил похваляться мной, иногда даже выдавал за асессора. Но ходатаем по мелким делам не похвастаешься, так что ему пришлось дорого заплатить за свое бахвальство.

— Вы не находите, что это вполне естественно — гордиться успехами родных?

Оказалось, Либоц никогда не задумывался над этим, теперь же он действительно счел такую гордость естественной, а потому спрятал свой пафос в стакан с пуншем и залпом расправился с обоими.

— Но откуда брату взять поручительство? — выждав с полтакта, возобновил беседу адвокат.

— Видимо, придется…

— Не хотите ли вы сказать, что граф примет бумагу за моей подписью?

— Представьте себе, хочу. Если, конечно, там будет что-нибудь кроме подписи. Все-таки тот случай с полицией не имел касательства к денежным делам.

— Господин Асканий, в последний раз клянусь честью, что я невиновен.

— Право, не стоит обижаться, я вовсе не считаю некоторое подпитие…

— Да не был я ни в каком подпитии, не был, не был!..

— Ради Бога, перестаньте кричать, рядом полно народу, надо же хоть немного соображать, что вы делаете…

— Как бы то ни было, мой брат почему-то должен страдать за отца, а я — за них обоих…

— Сами видите, нужно соблюдать крайнюю осторожность в поступках, а уж нотариусу, который занимает определенное положение, и подавно следует быть осмотрительным, я хочу сказать, если человек плохо переносит спиртное, ему надо пить меньше других, бывают ведь такие, в которых влезает немерено, а потом ни в одном глазу, и они могут пить, сколько им заблагорассудится, это не важно, не имеет значения, никого не касается, все едино…

Увы, сам Асканий относился к той породе соплеменников, которая вовсе не переносит алкоголя. После двух стаканов пунша он был уже крепко навеселе, а после третьего — пьян вдребезги. Тут его потянуло на красноречие, и он принялся витийствовать, играя синонимами: он то беспричинно радовался, то впадал в уныние, выворачивал себя наизнанку и всякий раз восставал из могил прошлого в новом обличье, а в два часа ночи ошеломил Либоца признанием о незаконных сделках, за которые его можно было бы упрятать в исправительный дом. Вот, значит, чем объяснялась хваленая трактирщикова воздержанность: Асканиев организм на дух не принимал спиртного, и содержатель заведения страшился ночных часов, когда душа его раскрывалась наподобие книги и любой знающий грамоте волен был читать в ней всю подноготную. Сегодня в трактирщика словно вселился бес — Асканий очень давно ни с кем не разговаривал, и теперь ему необходимо было излить накопившееся за несколько месяцев красноречие. Тем временем подоспел и прокурор, так что трактирщик повторил принятое еще раз. Либоц же, которому наскучило слушать обвинения, собрался уходить.

Прокурор был из тех, кто может пить сколько угодно, а потому он постоянно находился в состоянии похмелья. После кутежа ночь напролет в нем нельзя было заметить нетрезвости, однако видом он напоминал каменную статую: лицо его костенело, глаза застывали в положении, при котором было не различить ни зрачка, ни радужной оболочки, всякая мыслительная деятельность прекращалась, язык казался пригвожденным к нёбу. Человек этот не выказывал ни малейшей симпатии или предвзятости к чьему-либо мнению, со всеми был одинаково ровен, холоден, сух. В компании прокурор говорил взглядами и наружностью, неизменно следил за беседой, подбадривал рассказчиков, отчего создавалось впечатление, будто он едва ли не хитростью заставляет других болтать без умолку, хотя сам ограничивался лишь изредка вставляемыми фразами вроде: «Совершенно верно!», «Могу себе представить!» или «Вы попали в самую точку, ваше здоровье!»