Голоса. Не толкайся!

— А кто ж это стоит?

— Кто?

— Жилец.

— Кого это?

— А ты не видишь кого?

— Таньку задавили.

— Пьяную, что ли?

— Должно, пьяную: тверезый под лошадь не попадет.

— Не толкайся.

— Ну и господа живут… Тоже чиновники.

— Сам-то ты под лошадь не попади… ишь, нализался?

Капитан (свирепым шепотом выгонят их). Вон, вон! Вон! Что набрались, — не видали? Вон!

Уходят.

Голос. Ишь, разошелся красноносый! Тоже, вон!

Прелестнов. Я тебе покажу красноносого, живо в квартал отправлю!.. Вон!

Захлопывает дверь. Постепенно расходятся и принесшие Таню. Таня пришла в себя, стонет и что-то говорит. Монастырский наклоняется к ней. Во все это время Таежников молча, расширенными глазами, приложив руку к груди, смотрит то на принесших, то на Таню. Так же, повторяя движения других, становится на носки и старается заглянуть туда. Обе женщины выходят из кухни, с ними и Сеня.

Пожилая женщина (капитану). Боится там один, не хочет.

Прелестнов. А?.. Ну, ладно, ладно. Ты вот что, матушка: огня бы надо, темно… Где у них тут?..

Пожилая женщина. Я сейчас. Я найду… (Зажигает лампу, от которой сразу темнеют углы и на стенах появляются странные и уродливые тени.)

Вторая женщина сажает Сеню в углу на стул, где он и сидят тихо и неслышно, горбатый, старообразный, поблескивая забытыми очками. Грозит ему пальцем.

Вторая женщина (шепотом). Тут сиди, слышишь? Сестричка больна!

Монастырский. Свет, свет в глаза. Лампу уберите.

Прелестнов. На пол поставь.

Женщина ставит лампу на пол в угол, так что кровать и Таня остаются в густой тени. Монастырский на носках подходит к этим.

Монастырский. Про мать спрашивает. Сеня, где мама, куда они пошли?

Сеня (взглянув на капитана, дрожа). Не знаю.

Монастырский. Ну что, Миша?

Таежников, Ничего.

Пожилая женщина (шепчет). Я знаю, куда они пошли. Они в пятую роту пошли, у них там знакомые живут, ой, матушки, далеко! Да я схожу… как же, в пятой роте, я знаю…

Хожалый. Ты извозчика возьми, пешком далеко. Так я пока что на пост пойду. Тогда заявку сделаете, если что.

Монастырский (что-то шептавший Тане, оглядываясь). Доктора же, слышишь!

Хожалый. Какой тут доктор… в праздник-то. Поищу, может, и найду. Тогда заявку сделаете, если что, мальчишку пошлите.

Обе женщины и хожалый выходят. В комнате остаются: Таня, Монастырский, Таежников, капитан и Сеня. Таня затихла. Монастырский подходит к Таежникову, берет его за локоть.

Монастырский. Миша!.. (Тихо.) Посиди около нее, капитан, я сейчас. Миша, Михаил, не надо смотреть, на тебе лица нет. Доктора надо, говорят… какой тут доктор, когда… эх!

Таежников. Егор!

Монастырский. Что, милый, ну?

Таежников. Нет, ничего, я спокоен. Егор, скажи мне: что случилось? Нет — что случилось? Кто я — убийца? Или кто? Егор, — или кто?

Прелестнов (тихо). Миша, Михаил Федорович, она тебя зовет. Пойди. (Уступает место.)

Таежников (поспешно). Иду.

Монастырский. Постой, капитан: возьми отсюда Сеню, отведи его в ту комнату. И сам… понимаешь?

Прелестнов. Понимаю. (Что-то тихо говорит Сене и уводит его).

Монастырский ушел в маленькую комнату и, зажав голову руками, садится на пустую кровать Таежникова. Таежников молча, в покорном ожидании, сдерживая судороги лица, стоит у изголовья Тани.

Молчание.

Таня (слабо). Михаил Федорович…

Таежников. Я здесь, Таня.

Таня. Сядьте.

Таежников послушно берет стул и садится.

Молчание.

Не надо доктора.

Таежников. Хорошо. Таня. Это нечаянно…

Таежников (не понимая). Что нечаянно, Таня?

Таня. Что лошади… Я шла… просто… а тут лошади… воды дайте.

Таежников подает воды, руки его дрожат.

Руки дрожат… не надо. Я клянусь.

Таежников. Что, Танечка, я не понимаю?

Таня. Что нечаянно. — Михаил Федорович.

Таежников. Что?

Таня. Я умру. Бог простит меня?

Таежников. Простит, Таня. Бог простит тебя.

Таня. Правда?

Таежников. Я верю, Таня! Бог простит тебя, Таня!.. Ты говорила, что умрешь, когда я умру. Зачем же ты раньше? Или я умер? Милая ты моя, милая ты моя!..

Таня. Не надо.

Молчание.

Нагнитесь. — Раиса очень хорошая, Михаил Федорович.

Таежников. Что?

Молчание.

Таня!

Молчание. Видна усиливающаяся бледность Таежникова, его перехваченное, ускоряющееся дыхание.

(Встает и, продолжая смотреть на неподвижную Таню, зовет.) Егор!..

Монастырский (вскакивая). Что? (Подходит к постели.)

Оба некоторое время молча и внимательно смотрят на неподвижное белое пятно и отходят.

Монастырский. Надо капитану… (Окликает в дверь.) Капитан, Гавриил!

Прелестнов (выходит). Что?.. Ага! Так.

Молчание. Трое мужчин стоят в нерешительных и странных позах.

(Вздохнув, громко.) Ну, — царствие небесное, вечный покой. Отмучилась. Что ж, господа… надо лицо прикрыть. — Так, теперь хорошо. — Да-с. Да и что за жизнь, господа, если вникнуть? Миша, Михаил Федорович, уходил бы ты, брат, что тут тебе делать… взял бы ты его, Монастырский.

Таежников (твердо). Нет, я ничего. За Елизаветой Семеновной послали?

Монастырский. Послали… где-то они в пятой роте. Да!..

Прелестнов. Родители, это… Ну, да и то, господа: на все воля Божия!

Таежников. А Паулина?

Прелестнов. Что ж Полина? Поплачет, вот и все — на все воля Божия. Надо покоряться, господа… конечно, жалко и все такое, но… Я, знаете, сразу увидел, что не жилица; я их, безнадежных, много повидал в свое время. Как появятся на лице этакие тени…

Монастырский. Пойди к Сене, Гавриил, мальчик один там.

Прелестнов. Я ему книжку дал. Сейчас пойду… вы, того, молодые люди, не беспокойтесь. Придут родители, обрядим, я и псалтирь почитаю. Оно, знаете, и для них, когда человек в мундире, да… Ну, ну. Миша, приободрись, все там будем, брат. Ей-Богу! (Выходит.)

Таежников и Монастырский уходят в маленькую комнату. В большой — тишина, тени на стенах и потолке от низко горящей лампы, смутное и неподвижное пятно постели.

Монастырский. Что ж, идти, Михаил, или?.. Тогда я лампочку зажгу.

Таежников. Да, зажги. Керосин есть?

Монастырский (зажигая). Есть, хватит. Как все это неожиданно и быстро случилось! Я только что зашагал сюда, как обещал Раисе Филипповне, и как раз на углу… да. Почти на глазах. Знаешь, наискосок от «Палермо», там всегда такая езда…

Таежников. Она сама?

Монастырский. Сама.

Таежников. А мне сказала, что нечаянно. Клялась. (Усмехаясь.) Боится только, что Бог ее не простит. Раису мне рекомендовала. Ах, Таня, — вечная ты мука моя!

Монастырский. Тише говори. Мне все кажется, что она слушает.

Таежников. Не бойся: ничего не слышит.

Молчание.

Монастырский. Придет сейчас Елизавета Семеновна… тяжко подумать.

Таежников. А мы уйдем, да. Правильно: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Что мертвая! — я о живой говорю, вот об этой вечной мухе моей. Что надо, чтобы она возмутилась, где конец этой ужасающей покорности? Не могу я этого вместить. Егор! Буду кричать, буду вопить и неистовствовать, а не покорюсь. Восстану!

Монастырский. Она тебя любила.

Таежников. Нет. Разве она смела любить? Это другие смеют любить, а она могла только жертвовать… ах, в этом-то и ужас мой, мое отчаяние!