Верховцев. Хорошо, только за каким чертом вертимся мы здесь, как крысы в крысоловке. Поставь меня рядом с Житовым, я тоже хочу запастись энергией от солнца. Так, хорошо. Приятно!

Анна. Отчего вы не работаете, Житов?

Житов. Погода такая… Я как взыграет весеннее солнце, так уж не могу в комнатах сидеть. Вот погреюсь, погреюсь, да и…

Верховцев. Житов, а вы не турок?

Житов. Нет.

Верховцев. А как вам бы шло: сесть этак да на пупок смотреть, или как там…

Житов. Нет, я не турок.

Верховцев. А я вас понимаю: приятно на солнышке. Жалко Николу: ему этого удовольствия не получить. Я знаю эту Штернбергскую тюрьму: в нее не только солнце не заглядывает, в ней и неба-то не видно. Я в ней только месяц просидел, так и то в какой-то сплошной компресс превратился от сырости. Мерзость!

Анна. Хорошо, что хоть жив. Я была убеждена, что его расстреляли.

Верховцев. Погоди, за этим еще дело не станет. Нужно бы разбудить Маруську, узнать все поскорее.

Житов. Она поздно приехала.

Верховцев. Слыхал. Весь дом пением разбудила. Я даже удивился, кто может петь в этом мавзолее. Подумал, уж не Поллак ли новую звезду открыл.

Житов. Раз поет, значит, все хорошо.

Анна. Я не понимаю этого: петь, когда все спят.

Инна Александровна (показывается на веранде). А Лунц не приходил?

Анна. Нет.

Инна Александровна. Господи, что же это! Его Сергей Николаевич спрашивает, — ну что я скажу? Разбрелись все, как овцы, один Поллак работает. А Марусечка-то вчера — запела! Как я услышала — дух захватило… Ну, думаю…

Верховцев. Разбудите-ка ее, теща.

Инна Александровна. Ни-ни. И не думай. Пусть хоть до вечера спит.

Верховцев. Ну, Шмидта этого.

Инна Александровна. И Шмидта не стану будить. Человек с дороги, такую радость привез, а я ему поспать не дам! Вот вы этого Лунца пришлите, когда вернется. (Идет и у двери останавливается.) Солнышко-то греет, Василий Васильевич! Как у нас. Я нынче утром в ящик земли насыпала да редиску посеяла. Пусть растет, кое-кому пригодится! (Уходит.)

Верховцев. Энергичная старушка. Редиска, хм!

Пауза.

Анна. Вы думаете о чем-нибудь, Житов, когда вот так уставитесь?

Житов. Нет. Зачем думать? Я так смотрю.

Верховцев. Врете вы. Как можно не думать, — ну, если не думаете, так вспоминаете что-нибудь.

Житов. У меня воспоминаний не бывает. А впрочем… хорошо в Нью-Йорке было: жил я в гостинице на самой шумной ихней улице, и балкон у меня был…

Верховцев. Ну?

Житов. Так вот: хорошо очень было. Сидишь и смотришь: как это они там ходят, ездят. Воздушная дорога. Интересно.

Анна. У американцев высокая культура.

Житов. Нет, я не об этом. А так, интересно очень.

Пауза.

А правда, где Лунц?

Анна. Вчера еще с вечера с Трейчем ушел в горы.

Верховцев. На исследования?

Житов. Исследования?

Верховцев. Трейч всегда что-нибудь исследует. Он уже, наверное, исследовал ваш храм Урании и решил, что он может быть превосходным складом для оружия. Теперь он исследует горы: вероятно, ищет места для оружейного завода.

Анна. Трейч — фантазер.

Верховцев. Ну, не совсем. В его фантазиях есть странная черта. При всем иногда явном безумии они как-то осуществляются. Вообще любопытный малый. Говорит немного, а пропагандировать никто так не умеет, как он. Выражаясь вашим астрономическим языком, — он луну заставит разгореться, как солнце. Откуда его Николай вытащил, не знаю.

Петя (входит). Добрый день.

Верховцев. Что это ты. Петушок, такой хмурый?

Петя. Так.

Анна. Ты знаешь? Николай в тюрьме.

Петя. Знаю, мне мама говорила.

Анна. Я не понимаю, отчего ты киснешь. Точно уксусу напился — противно смотреть.

Петя. И не смотри.

Житов. Петя, поедемте со мной в Австралию.

Петя. Зачем?

Анна. Ты, как маленькие дети, все — зачем, зачем? Его вчера в горы зовут, а он: «Зачем?» А зачем ты ешь?

Петя. Не знаю. Отстань от меня, Анна.

Верховцев. Не могу сказать, чтобы ты был чрезмерно вежлив, мой друг. А вот и наши!

Показываются забрызганные грязью Трейч и Лунц

Лунц, вас звездочет спрашивал. Держитесь, влетит вам теперь.

Лунц. А ну его к… Виноват, Анна Сергеевна.

Анна. Можете. Я не из нежных дочерей и присоединяюсь к вашему пожеланию.

Петя. Как это пошло!

Верховцев. Ну, как погуляли, Трейч? Нашли что-нибудь?

Трейч. Местность хорошая.

Анна. А вы знаете, что Маруся ночью приехала?

Трейч (делая шаг вперед). Ну?! Николай? Николай?

Верховцев. Расстрелян. Повешен. Колесован.

Анна. Да нет — жив, жив!

За окном музыка и пение Маруси.

Маруся. «Сижу за решеткой в темнице сырой — вскормленный на воле орел молодой…»

Трейч. Он в тюрьме? Спасен?

Маруся. «Мой грустный товарищ, махая крылом, кровавую пищу клюет под окном…»

Верховцев (поет). «Клюет — и бросает, и смотрит в окно, как будто со мною задумал одно. — Зовет меня взглядом и криком своим — и вымолвить хочет: давай улетим».

Маруся (выходит, страстно). «Мы вольные птицы! Пора, брат, пора — туда, где за тучей белеет гора, — туда, где синеют морские края, — туда, где гуляют — лишь ветер да я!»

Трейч. Маруся!

Анна. Какой неуместный концерт!

Инна Александровна (идет сзади, утирая глаза). Орлятки вы мои…

Верховцев. Вы, теща, произносите совершенно так же, как: цыплятки вы мои…

Инна Александровна. Да и цыплятки: вон ты как ощипан, хоть сейчас в суп.

Маруся. Анна, здравствуйте! (Трейчу.) Вам — поцелуй!

Трейч (быстро закрывает рукой глаза и тотчас отнимает руку). Я счастлив.

Маруся. И всем, и всем. Тебе, инвалид, тоже.

Верховцев. Да ты видела его?

Маруся. Давай улетим!

Лунц. Это даже нехорошо. Все так хотят знать…

Маруся. И видела, и все… Да… вот этот господин… этот Шмидт, позвольте представить. Это удивительный господин. Пока он так, служит в банке, но со временем окажет массу услуг для революции. Он страшно похож на шпиона, и он так помог мне… Кланяйтесь, Шмидт.

Шмидт. Я очень рад. Добрый день.

Маруся. Петя, милый мальчик, отчего ты такой грустный?

Верховцев. Это, Маруся, выражаясь скромно, — свинство.

Маруся. Ну-ну, калека, не сердись. Разве можно сегодня сердиться? Ну, он в Штернбергской тюрьме…

Голоса. Знаем.

— Знаем.

Маруся. Ну — и хотели его расстрелять.

Инна Александровна. Господи, Колю-то?!

Маруся. Успокойтесь, мамочка, ничего этого не будет. А я — графиня Мориц. Родовитая ужасно, но только родовые поместья мои там. (Обводит рукой по воздуху.) А они злы, но страшно глупы.

Верховцев. Да, есть-таки.

Маруся. Труднее всего было узнать, где он. Они скрывают имена захваченных, чтобы иметь возможность тихонько, без суда — расправиться с ними. Но тут помог мне Шмидт. Шмидт, кланяйтесь.

Входит Сергей Николаевич. Он в потертом пальто и маленькой меховой шапочке; приветствуют его почтительно, но холодно.

Инна Александровна. Отец, ты послушай, что Маруся рассказывает. Они его расстрелять хотели!

Маруся. Так вот. Долго рассказывать. Одним словом, я грозила, умоляла, ссылаясь на общественное мнение Европы, на ученый авторитет его отца, — и расправа отложена. И я была в тюрьме…