Это был город, который — если верить базарным слухам — Чжоу Эньлай[83] обещал преподнести китайскому народу как рождественский подарок. Говорили, что индийские марварские купцы уже узнают о возможности развития торговли при китайском правлении; та же молва уверяла, что на Юге мадрасцы, несмотря на их возражения против хинди, уже учили китайский. Боевой дух был низок; администрация Ассама потерпела крах, и тут рассказывали о побегах и панике среди чиновников. Но город нагонял тоску не только поэтому. Калькутта была мертва — и китайцы тут совершенно не при чем. Раздел лишил ее половины пригородов и обременил несметным количеством угнетенных беженцев. Даже сама Природа взбунтовалась: река Хугли постепенно заиливалась. Но смерть Калькутты затрагивала самую ее душу. Помимо всего этого скудного блеска, мерзости и перенаселенности, грязных денег и опустошения, здесь присутствовала всеобщая индийская трагедия и ужасный британский провал. Ведь именно здесь англо-индийский союз некогда обещал принести плоды. Здесь начиналось индийское возрождение: многие индийские реформаторы были бенгальцами. Но здесь же этот союз и закончился взаимным разочарованием и разрывом. Перекрестного оплодотворения не произошло, и индийская энергия прокисла. Некогда Бенгалия, полная идей и идеализма, возглавляла Индию; теперь же, всего сорок лет спустя, слово «Калькутта» приводило в ужас даже индийцев, потому что вызывало в воображении толпы, холеру и коррупцию. Здешние эстетические порывы еще не угасли (каждый бенгальский сувенир, каждое изделие жестоко эксплуатируемых ремесленников-беженцев по-прежнему отличала особая чуткость к красоте), но они лишь жалостно подчеркивали общий фон упадка и разложения. В Калькутте не осталось больше лидеров, и кроме кинорежиссера Рэя и фотографа Джаны[84], здесь не было известных людей. Калькутта отошла от индийского эксперимента, как отходила от него — область за областью, личность за личностью — вся Индия. Британцы, построившие Калькутту, всегда были отдалены от своего детища; и они-то как раз выжили. Их фирмы по-прежнему процветали на Чоурингхи; а для сидящих теперь в кондиционированных офисах индийцев — вот он продукт индийского возрождения — Независимость означала лишь одно: возможность отдалиться, на манер британцев, от Индии. Что же тогда осталось от Индии? Что возбуждало такой интерес, такую тревогу? Может быть, осталось одно только слово, одна идея?

Из окна поезда Дургапур, новый стальной город, казался расплывшимся пятном из множества огоньков. Я вышел в коридор и смотрел на это пятно, пока оно не исчезло. Такая маленькая надежда — и легко было представить себе, что эти огоньки погасли. В ту ночь пала Бомдила. Теперь путь в Ассам был открыт; мистер Неру утешал жителей штата словами, которые уже походили на беспомощное соболезнование. В Бенаресе с поезда сошли тибетские беженцы. Их широкие, румяные лица растерянно улыбались; никто не понимал их языка, и они нерешительно стояли рядом со своими сундуками — длинноволосые, немного нелепые в своих громоздких обмотках, от грязи приобретших цвет хаки, в башмаках и шляпах. Гостиница пустовала: все внутренние авиарейсы были отменены. Молодой управляющий в темном костюме и слуги в униформе молча и праздно стояли на веранде. Во мне шевельнулось нечто вроде базарного духа, предприимчивости военного времени: я стоял на лестнице и торговался. Успех бросился мне в голову. «Это — включая утренний кофе», — сказал я. «Да, — уныло ответил управляющий, — включая кофе».

Здесь, в районе казарм, Бенарес выглядел покинутым, и нетрудно было представить себя непрошеным захватчиком. Но ничто в городе не намекало на трагедию. На гха-тах высокими кучами лежали бревна. Закутанные в яркие пелены тела покоились на устланных цветами носилках у кромки воды, буднично ожидая сожжения; а то здесь, то там над пламенем со странной небрежностью улыбались и болтали кучки родственников, не очень четко просматриваемые в отраженном блеске Ганга. Крутые гхаты, устроенные в виде площадок и ступенек, с названиями, надписанными крупными буквами, были заполнены народом, как пляж в пору отпусков. Благочестивые стояли в воде, отдыхали под пляжными зонтиками или сидели кучками, собравшись вокруг толкующего премудрости пандита; молодые люди занимались гимнастикой. Наверху, за высокой речной набережной, в кривых переулках, — погруженных в темноту между прочными каменными стенами и не лишенных обаяния, если не считать коровьего помета, — лоточники продавали бенаресские безделушки, шелковые и медные; а в храмах проводники-жрецы — молодые, вымытые и причесанные — жевали бетель и осыпали руганью тех, кто не подавал им милостыни.

Я отправился в непальский храм, «изуродованный», как сказано в «Туристическом справочнике» Мюррея, «эротическими рельефами; они не бросаются в глаза, их можно вовсе не заметить, если не позволять служителю нарочно показывать их». Служителем был юноша с длинным хлыстом; я попросил его показать рельефы. «Вот мужчина и женщина, — начал он равнодушно. — Вот еще один мужчина. Это мистер Скорее, потому что он говорит: „Скорее! Скорее!“» Прибаутки для туристов: этот глянец мне не понравился. Радости эротического искусства хрупки; я пожалел, что не последовал совету Мюррея.

За обедом я попросил молодого управляющего включить радио, чтобы послушать новости. Как и можно было ожидать, дела были плохи. Управляющий, заложив руки за спину, глядел вниз: даже в горькие минуты он сохранял лицо. А потом меня насторожило упоминание «китайской пограничной охраны».

— Мы же слушаем Пекин, господин управляющий.

— Это радиостанция «Вся Индия». Я всегда ее слушаю.

— Только китайцы и радио Пакистана говорят о китайской пограничной охране.

— Но новости же по-английски. И акцент… Да и слышимость очень хорошая.

Действительно, слышно было хорошо, будто говорили близко; радиоголоса звучали все громче и четче. Мы пробовали настроиться на Нью-Дели, но услышали только скрипы, помехи и слабый, пропадающий голос.

А на следующий день все закончилось. Китайцы объявили прекращение огня и пообещали уйти. И, словно по мановению волшебной палочки, гостиница начала заполняться.

Военные действия закончились, но чрезвычайное положение сохранялось, и обязанность этого уполномоченного состояла в том, чтобы объезжать свой округ для поддержания боевого духа и сбора средств. Он уже завершил одну поездку, и ему преподнесли в подарок альбом с фотографии, на большинстве которых был заснят он сам — принимающим и принимаемым. Я сидел в глубине кузова его универсала и листал фотоальбом. Мы ехали по индийской дороге: тонкая полоска покрытого гравием шоссе тянулась между двумя земляными дорогами, истертыми в тонкую пыль колесами воловьих повозок. Это была индийская пыль: она обезображивала деревья, высаженные вдоль дороги, обесцвечивала поля на расстояние в сотню метров с обеих сторон. А вдоль этого маршрута, на остановках в пыли, нас ждали приемные комитеты с гирляндами, демонстрация физической ловкости и примитивные выставки грубых изделий местной мануфактуры.

Уполномоченного очень интересовали мыло и обувь, и в каждом месте, где мы останавливались, бородатые обувщики-мусульмане стояли возле своей обуви, а мыловары — возле своих тяжелых, неправильно сформованных кусков мыла. Однажды вечером за ужином уполномоченный, одетый в темный костюм, объяснил, отчего его так занимает мыло и обувь. Его голос понизился и сделался нежным. Его дочь, сказал он, учится в школе в Англии. Из телепередач или еще откуда-то ее соученики узнали, что в Индии нет городов, что там никто не носит обуви, не живет в домах и не моется. «Это правда, папочка?» — спросила расстроенная девочка. И вот теперь ремесленники округа делали мыло и обувь. Иногда во время приемов уполномоченный разрывал кольцо местных сановников, чтобы подойти к детишкам бедняков, стоявшим по другую сторону дороги. Иногда, пользуясь прерогативой уполномоченного, он брал куски мыла с выставочных лотков и раздавал их детям, а фотографы — готовя в уме очередной альбом — щелкали затворами.