Сикх помог мне вынести багаж. Я был благодарен ему за его присутствие, за его цельность. Мы успели обменяться адресами и договорились, где и когда встретимся снова. Теперь мы повторили свои обещания. Мы объедем Юг. В Индии еще есть чему порадоваться. Мы отправимся на охоту. Он мне покажет: это очень легко, и мне очень понравятся слоны. Потом сикх вернулся в свой кондиционированный вагон, исчез за двойным стеклом. Раздался свисток, поезд мощным рывком снялся с места и ушел. Но вокзальная сцена почти не изменилась: на перроне еще оставалось множество тел, ожидавших перевозки.

Мой поезд отправлялся через два часа; вагоны уже стояли у платформы. Я сдал билет в третий класс, поменяв его на первый, пробрался по тусклым платформам мимо лежащих человечьих и собачьих тел, мимо вагонов третьего класса, уже набитых битком и душных. Кондуктор открыл дверь в мое купе, и я забрался внутрь. Я запер дверь, задернул все шторы, пытаясь забаррикадироваться от воя собак, от непрошеных гостей, пытаясь отогнать от себя все эти глазеющие лица и скелетоподобные тела. Свет я не включал. Мне нужна была темнота.

Я этого не ожидал, но мы снова встретились, как и договаривались. Это произошло в городе, где единственным другим знакомым мне человеком был преуспевающий владелец кондитерской. Я уже научился остерегаться его гостеприимства. При каждой встрече непременно следовало отведать его отборных сладостей. Они были разъедающе-сладкими и отбивали аппетит на целый день. Гостеприимство сикха оказалось менее обременительным. Он старался взбодрить мой аппетит выпивкой, а потом уже угощал. Он уделял мне много времени. Я чувствовал, что он не просто оказывает мне гостеприимство: он предлагал свою дружбу, и меня очень смущало то, что я не могу ответить взаимностью. Но теперь я был гораздо спокойнее, чем тогда в поезде, и его настроения уже не всегда совпадали с моими.

— Совсем запустили этот военный квартал, — замечал он. — В прежние времена сюда ниггеров не пускали. А теперь тут черномазые повсюду шастают.

Он открыто выплескивал злость, и ее не умерял никакой юмор, никакая самоирония, которую я разглядел — или которая мне примерещилась — в его недавних вспышках в поезде.

— Ну и люди! Нужно везде кричать: «Бой!» Иначе они просто тебя не слышат.

Я уже заметил это. В гостинице я кричал: «Бой!» вместе со всеми, но мне никак не давался нужный тон. И гостиничные слуги, и постояльцы носили южно-индийские наряды, и я несколько раз окликал не тех людей. А потому в моих окликах всегда слышалось приглушенное сомнение и извинение.

Сикха все это ничуть не забавляло.

— И знаете, что они отвечают? Можно подумать, ты в какое-то кино с американскими черномазыми попал. Они отвечают: «Да, хозяин!» С ума сойти!

С такими своими настроениями, он теперь давил на меня. Его ярость походила на самоистязание; она выливалась в страстные монологи. Я совершенно неверно понял его вначале. И этим непониманием, по сути, добился его дружбы и доверия. Наше расставание было сентиментальным, и столь же сентиментальной стала повторная встреча. Он увязал со мной все свои планы. Он уже договорился о поездке на охоту. Теперь отступать было так же немыслимо, как двигаться вперед. Я давал ему выговориться — и ничего не предпринимал. А он не только выплескивал злость. Он выказывал мне все больше внимания. Как хозяин он был очень заботлив; я все больше ощущал, скольким обязан ему. Он был разочарован и ожесточен; как я понял, он был еще и одинок. Состояние Индии он переживал как личное оскорбление; я испытывал сходные чувства. Проходили дни, а я не делал попыток улизнуть. Он уделял мне все больше и больше времени, его горечь все больше и больше обволакивала меня, но я пассивно и тревожно ждал избавления.

Однажды мы поехали к руинам одного дворца XVIII века, которые расчистили и превратили в место для пикников. Здесь Индия представала утонченной и основательной; базары и железнодорожные станции словно отступили вдаль. Сикх хорошо знал эти руины. Проходя среди развалин, показывая их мне, он оставался безмятежным и даже слегка гордым. В окрестностях имелись и более древние храмы, но они интересовали его меньше, чем этот дворец, и, кажется, я понял, почему. Он ведь бывал в Европе, терпел насмешки — пускай даже только в воображении — из-за своего тюрбана, бороды и нестриженных волос. Он научился иначе смотреть на Индию и на самого себя. Он знал, что нужно Европе. Вот эти дворцовые руины вполне могли бы быть европейскими, и он с радостью показывал их мне. Мы прогуливались по садам, и он снова говорил о нашей предстоящей охоте: я непременно подивлюсь молчаливости слонов. Мы задержались у водоема, съели сандвичи и выпили кофе.

На обратном пути мы посетили один из храмов. Зайти туда предложил я. Запущенного вида жрец-нищий с голой спиной поднялся с чарпоя и вышел нам навстречу. По-английски он не говорил и приветствовал нас бессловесными жестами. Сикх издал характерный смешок и принял отстраненный вид. Жрец никак на это не отреагировал. Он пошел впереди и, приведя нас в низкий, темный храм, поднял иссохшую руку и стал показывать то и это, зарабатывая подачку. Резьба была еле видна в полумраке, и в глазах жреца она явно значила гораздо меньше, чем действующие святилища, освещаемые масляными светильниками, где стояли яркие идолы, выряженные в пестрые кукольные наряды, — идолы черные и белые: индийское древнее смешение арийских и дравидских богов.

— Вот с чего начались все беды, — заметил сикх.

Жрец, уставившись на богов и ожидая наших восклицаний, кивал.

— Вы не были в Гилгите? Советую побывать. Там все — чистые арийцы. Красивые люди. Запусти к ним парочку этих дравидов — и они в два счета испортят расу.

Кивая, жрец вывел нас на открытое место. Пока мы обувались, он стоял рядом. Я дал ему немного денег, и он молча вернулся в свою келью.

— До прихода в Индию, — грустно сказал сикх, когда машина тронулась, — мы были прекрасным народом. Арья — хорошее санскритское слово. Знаете, что оно означает? «Благородный». Вам надо почитать древнеиндийские книги. Там все рассказано. В те времена считалось нечистым делом поцеловать очень черную женщину в губы. Думаете, это просто сикхская чепуха, выдумки? Вы сами почитайте. Весь этот арийско-дравидский вопрос — старая история. И все это снова заваривается. Читали в газетах, что эти черномазые требуют собственного государства? На хорошую порку они напрашиваются. И допросятся!

Земля, по которой мы ехали, была бедной и густонаселенной. Дорога была здесь самой чистой деталью пейзажа. По обеим сторонам от нее виднелись маленькие прямоугольные ямы, откуда местные крестьяне выкапывали глину для своих лачуг. Корни больших тенистых деревьев, высаженных вдоль дороги, были обнажены; то здесь, то там лежало поваленное дерево: пигмейские старания, гигантские разрушения. На дороге было мало машин, зато много людей, которые не обращали внимания ни на солнце, ни на пыль, ни на наши гудки. На женщинах были узнаваемые пурпурно-зелено-золотистые сари, на мужчинах — лохмотья.

— У них у всех есть право голоса.

Взглянув на сикха, я заметил, что он взбешен как никогда. Он словно ушел в себя, его губы молча шевелились. На каком языке он говорит? Может быть, он читает молитву или заклинание? Меня снова начала охватывать истерика, как тогда в поезде. Но теперь я ощущал, что на мне лежит двойная ответственность. Пищей для злости сикха служило все, что он видел, и мне очень хотелось, чтобы земля и люди поскорее переменились. Сикх продолжал шевелить губами. Тогда против его заклинаний я попробовал пустить в ход другие, свои. Я чувствовал приближение беды; я выбросил из головы доводы разума. Я старался усилием воли передать компенсирующую любовь каждому исхудалому человеческому существу, какое видел у дороги. Но получалось у меня плохо, я сам это чувствовал. Я уже заражался яростью и презрением от человека, сидевшего рядом со мной. Любовь незаметно превратилась в истерию на грани самоистязания: мне уже хотелось видеть все более ужасающий упадок, все новые лохмотья и грязь, еще более костлявых, высохших и безобразных, еще более изуродованных людей. Мне хотелось расширить границы собственного «я», увидеть предельную степень людского вырождения, увидеть все это тотчас же. Для меня это означало конец, личное поражение; уже испытывая все эти желания, я знал наперед, что никогда не смою пятно такого позорного наваждения.