Это был исключительный документ: написанный на малознакомом языке, незнакомым алфавитом, и большая часть этих приблизительных расчетов понятна. Слишком понятна: с меня хотели содрать слишком дорого. Я испытал горькое разочарование. Я знал этих людей уже четыре месяца; я явно выражал им свою симпатию; я делал для отеля все, что мог; я устроил им пирушку. Наверное, слишком глубоким оказалось мое разочарование, а может быть, сказались два дня, проведенные в постели. Я вскочил на ноги, оттолкнул Азиза, ринулся к окну, распахнул его настежь и закричал мистеру Батту странным голосом, с искренне-неискренними интонациями, — наверное, оттого, что, даже срываясь на крик, я должен был произносить слова очень внятно, будто разговаривая с ребенком, и выбирать те слова, которые он поймет:
— Это нехорошо, мистер Батт! Батт Саиб, это нечестно. Мистер Батт, вы знаете, что вы сейчас сделали? Вы обидели меня!
Он стоял в саду вместе с несколькими лодочниками. Он поднял голову с удивленным, непонимающим видом. А потом его лицо, все еще повернутое ко мне, перестало вообще что-либо выражать. Он не сказал ни слова.
В тишине, которая воцарилась вслед за моим выкриком, я почувствовал себя глупо и очень неловко. Я закрыл окно и тихо забрался обратно в кровать. Говорят, что Индия раскрывают в людях такие черты, о которых они раньше не подозревали. Неужели это был я? Неужели так на меня подействовала Индия?
Как бы то ни было, мое поведение вызвало в отеле переполох. Когда, дав мне время несколько остыть, они собрались вокруг моей постели, чтобы обсудить денежные подсчеты, у всех был такой озабоченный вид, словно моя болезнь оказалась не просто простудой. В их тревоге ощущался и упрек: получилось, что я, живя рядом с ними столько недель, утаил от них свою вспыльчивость, а тем самым подтолкнул их к лукавству, за которое, по справедливости, их нельзя было винить.
В итоге из счета удалось убрать немало рупий, и мы снова сделались друзьями. Мистер Батт выглядел довольным; он доехал с нами до Пахальгама, чтобы проводить нас. Азиз был счастлив. На нем была его собственная меховая шапка, полосатый голубой костюм Али Мохаммеда, сандалии (мистер Батт отказался одолжить ему еще раз свои башмаки) и пара моих носков. У него не было той свиты, о которой он мечтал, но все равно ни один другой участник паломничества, похоже, не путешествовал подобным образом. У нас в итоге все-таки имелся штат слуг, имелась у нас и вторая палатка — для слуг. И когда на закате мы прибыли в людный лагерь среди дымных лесов Чанданвари, Азиз сумел не только создать своими проворными и умелыми действиями подобие роскоши на фоне естественных ограничений, но и достойно выгородил нам место — суетясь, раздавая жесткие приказы погонщику пони и его помощнику и не забывая оказывать нам преувеличенно почтительное внимание. Лагерь представлял собой беспорядочное скопление палаток, растяжек, каменных очагов и паломников, испражнявшихся под каждым кустом. Лес был уже загажен незакопанными экскрементами; каждый доступный камень у реки Лидер, возле которой располагался лагерь, был увенчан какашечной завитушкой или кренделем. Но Азиз старался вовсю, чтобы мы чувствовали себя огражденными от всего этого; он устроил настоящий спектакль. В этом проявлялось его ремесло, его гордость. И как в то утро, когда мы выезжали из отеля в Гульмарг, он не мог скрыть радости и каждому встречному на озере сообщал, что едет в Гульмарг, так и сейчас, поливая мне теплой водой руки, он сказал: «Все меня спрашивать: „Кто твой саиб?“» Это была дань уважения скорее ему, нежели мне.
На следующий день на него посыпались беды. Около двух с половиной километров от Чанданвари дорога легко вилась между скалой и усеянным валунами берегом Лидера, а потом подходила к почти отвесной стене Писсу-Гхати высотой в шестьсот с лишним метров. Здесь дорога сужалась и поднималась зигзагом вверх между скалами — поверженными демонами — на протяжении трех с лишним километров. Паломники выстроились в очередь, чтобы взбираться наверх, и очередь двигалась очень медленно. В Чанданвари она не двигалась вовсе. Прошло несколько часов, прежде чем мы начали путь, и вот тогда-то обнаружилось, что за время нашего утреннего оцепенения один из погонщиков пони сбежал. Так начались мучения Азиза. Пони приходилось подгонять вверх по склону Писсу-Гхати, следя за тем, чтобы поклажа оставалась у них на спине (всю дорогу мы слышали крики погонщиков и — время от времени — грохот от валившейся наземь поклажи), и Азизу не оставалось ничего другого, кроме как слезть со своего пони и погонять вверх по крутой тропе второго, брошенного пони, везшего нашу палатку. Это ему-то, в полосатом голубом костюме, меховой шапке и териленовых носках, ему, которому врачи запретили ходить пешком! Достоинство покинуло его. Он ныл, как ребенок; он бранился по-кашмирски; он клялся отомстить; он просил меня написать мистеру Мадану. Его рука с кнутом снова и снова взлетала в воздух. «Проклятая свинья!» — кричал он по-английски, и териленовые носки гармошкой сползали вниз по его топочущим, обутым в сандалии ногам. Пони уносили нас вперед, и его крики доносились до нас все тише. Время от времени оглядываясь вниз, мы видели, как он штурмует крутые повороты узкой дорожки, сердито уклоняясь от палаточных шестов, и всякий раз он казался еще более крошечным, пыльным, помятым и злым.
Мы добрались до верха и стали дожидаться его. Мы ждали долго, а когда он наконец показался, осыпая руганью все еще упиравшегося пони, то являл собой зрелище оскорбленного страдания. Синий костюм Али Мохаммеда покрылся пылью, приобретя тот же рыжеватый цвет, что и мои териленовые носки, верхние края которых теперь уже сбились к пяткам. Пыль облепила и его маленькое потное лицо; даже через мятую одежду я ощущал хрупкость его натруженных ног. Мое любование этим полным разгромом, этим внезапным превращением важного мажордома в кашмирского гхора-уоллу, погонщика мула, мне самому показалось бесчеловечным.
— Бедный Азиз! — проговорил я. — Проклятый гхора-уолла.
Это ободрение было ошибкой. Отныне Азиз только и говорил, что о предательстве гхора-уоллы. «Вы лишать его платы, саиб». «Вы писать мистеру Мадан из туриазма». «Вы жаловаться правительству, они отбирать его разрешение». И он отыгрался за свое пешее восхождение по Писсу-Гхати, просидев верхом на пони всю дорогу до Шешнага. Мы кричали ему, чтобы он слез, дав отдохнуть своему помощнику. Он словно не слышал. Тогда нам самим пришлось спешиваться, чтобы у помощника, которого Азиз чрезмерно нагрузил после Писсу-Гхати, была возможность отдохнуть. Дышать стало трудно; идти было мучительно тяжело, даже по самому пологому уклону. Азиз же теперь безмятежно ехал верхом. Ему предоставили пони — это была часть договора. Постепенно к нему возвратилось достоинство. Он снова превратился в важного мажордома с перекинутым через плечо английским термосом, который он непременно желал нести лично. («Какой красивый термос», — сказал он, любовно поглаживая его и возвращая нам одну из наших же фраз.) Время от времени Азиз останавливался и поджидал нас; как только мы нагоняли его, он говорил: «Вы обращаться в Правительство. Они отбирать у гхора-уоллы разрешение работать». Он не на шутку жаждал крови; я никогда еще не видел его таким решительным.
Впереди и позади нас вереница паломников тянулась ничтожно-тонкой подвижной струйкой, казалось, не имевшей ни начала, ни конца; она придавала масштаб горам и подчеркивала их неподвижность. На глубину в несколько сантиметров тропа была разрыхлена в пыль, и эта пыль взлетала вверх с каждым шагом. Важно было никого не обгонять и никому не давать обогнать себя. Пыль оседала вниз, на влажные скалы; пыль запорашивала затвердевший снег, лежавший в оврагах. В одном из таких оврагов суетливо возился какой-то кашмирец в тюбетейке. В руках у него была лопата; он лихорадочно выкапывал чистый снег и за несколько монеток предлагал его паломникам. Паломники, которых постоянно подгоняли сзади, не могли останавливаться. Не мог остановиться и тот кашмирец: он с бешеной быстротой копал, мчался с вытянутой вперед лопаткой за уже удалявшимися паломниками, вступал в молниеносную торговлю, хватал монетки, бежал обратно и снова копал. Он был само движение: такая работа выпадала лишь один день в году.
