Могольские сады оставались прекрасными, потому что они все еще были садами; они по-прежнему служили своему назначению. Мавзолей, возведенный в ту же эпоху, перестал служить своей цели — а значит, среди его обломков можно было устроить сортир. Это неизученное чувство текучести и преемственности и было причиной, по которой долина постоянно обезображивалась: ибо если упадок существовал только в глазах туристов, то так же обстояло и с красотой. Садовники, разбивавшие здесь сады, явно хотели, чтобы сады и парки, окружающие озеро, так и стояли здесь в одиночестве. Но с одной стороны от зеленой пагодообразной крыши павильона, возвышавшегося над деревьями сада Часмашахи, сейчас торчали, отовсюду видные, десять новеньких «туристских домиков»: шесть выстроились в один ряд, еще четыре — в другой. С другой стороны от павильона стоял государственный Гостевой дом, где останавливался когда-то мистер Неру; неподалеку от него находился завод по пастеризации и разливу молока; а рядом с заводом — что ж, вполне логично, — размещался комплекс зданий государственной фермы. Кажется, там разводили овец. Их тропы испещряли весь склон холма, по которому нужно было подниматься к Пери-Махалу, Дворцу Фей, — сооружению XVIII века, которое некогда, наверное, служило библиотекой или обсерваторией, но, чем бы оно ни было, уже давно обросло легендами. Уплощенные, засаженные террасы этого холма, сладко пахнувшего дикими белыми розами и опасно кишевшего пчелами, были сплошь усеяны овечьим пометом. Сквозь крутые арочные проемы, где из-под растрескавшейся штукатурки проглядывала кирпичная кладка, можно было увидеть озеро. А по озеру — на радость всему приозерному люду — носилось теперь все больше моторных лодок. Они загрязняли и воздух, и воду; их громкий стрекот разносился очень далеко; их пропеллеры взбивали целые облака грязи; и еще долго после того, как они пронеслись, вода оставалась взмученной, билась в плавучие сады, размывая их края, раскачивала и заливала шикары. И это — только начало.

Средневековое мышление, которое способно видеть вокруг только преемственность, казалось неприступным. Оно существовало в мире, который, со всеми его взлетами и падениями, пребывал гармонично упорядоченным и мог лишь приниматься как данность. В нем так и не получило развития чувство истории — то есть чувство утраты; в нем не получило развития истинное чувство красоты — то есть способность к оценке. Пока этот мир замкнут, он находится в безопасности. Открываясь взорам посторонних, он становится сказочной страной, необычайно хрупкой. Всего один шаг — от кашмирских благочестивых песнопений до коммерческой рекламы на радиостанции «Цейлон»; всего один шаг — от роз Кашмира до ведерка с пластмассовыми маргаритками.

Отныне именно под «лодочным» навесом мистер Батт церемонно принимал гостей — и озерных жителей, и туристов. Именно там одним чрезвычайно жарким воскресным утром, выглянув из окна, я увидел опрятно одетого молодого человека, порозовевшего от зноя, скопившегося под тентом. Он сидел в одиночестве и с застенчивым видом пил чай из лучшего гостиничного фарфора, расставленного перед ним на металлическом подносе.

Чьи-то ноги проворно затопотали по лестнице. В мою дверь постучали. Это был Азиз — запыхавшийся, серьезный, с посудным полотенцем, переброшенным через плечо.

— Саиб, вы идти пить чай.

Я только что напился кофе.

— Саиб, вы идти пить чай. — Азиз тяжело дышал. — Мистер Батт он просить. Не ваш чай.

Я спустился, чтобы составить компанию молодому человеку. Меня часто звали на помощь, когда приходилось уламывать «трудных» клиентов и порой убеждать их согласиться с более реалистичной ценой, чем та, которую называл им Али Мохаммед возле Центра приема туристов.

Молодой человек немного неуклюже отставил свою чашку, поднялся и неуверенно на меня поглядел. Я уселся на один из траченных непогодой, расползающихся гостиничных плетеных стульев, и попросил его возобновить чаепитие. Азиз, за секунду до того выглядевший деловитым администратором, уже преобразился в смиренного, безликого прислужника. Он почтительно налил мне чая и удалился — не оборачиваясь, но при этом — несмотря на болтающиеся широкие штаны, на накренившуюся меховую шапку, на посудное полотенце, залихватски перекинутое через плечо, на подошвы босых ног, почерневшие, жесткие и растрескавшиеся, — являя своим видом полную боевую готовность.

Сейчас жарко, сказал я молодому человеку; он согласился. Но скоро станет прохладнее, продолжил я; в Шринагаре часто бывают такие перепады температуры. На озере, разумеется, прохладнее, чем в городе, а в этом отеле прохладнее, чем в любом плавучем доме.

— Значит, вам нравится?

— Да, — сказал я, — мне очень тут нравится.

Он предоставил мне возможность начать разговор, и я этим воспользовался. Но он словно не слушал меня; прежнее смущенное выражение не покидало его. Я решил, что он — одна из моих неудач.

— А откуда вы? — задал я ему индийский вопрос.

— О, я из Шринагара. Я работаю в туристическом бюро. Я вас вижу то там, то здесь уже несколько месяцев.

Там, где я и моя пишущая машинка потерпели неудачу, мистер Батт и Азиз добились успеха. Но Азиз держался так, словно я не терпел никакой неудачи. Он сказал, что кухне понравилось, как я побеседовал с молодым человеком, а несколько дней спустя объявил — так, словно ответственность лежала на мне одном, — что вскоре в гостиницу явится мистер Как, представитель мистера Мадана, чтобы всё лично осмотреть и, возможно, выпить чаю.

Мистер Как явился. Я увидел, как его шикара скользя подплывала к нашей пристани, и решил спрятаться. Я заперся в ванной. Но на лестнице так и не раздался топот ног. Не последовало никакого зова. Никто даже не упоминал о мистере Каке ни в тот день, ни в последующие; о результате того визита я узнал лишь тогда, когда мистер Батт в сопровождении секретаря Союза всех лодочных работников явился однажды утром ко мне в комнату и попросил отпечатать «отчет» для включения отеля в официальный список гостиниц туристического бюро. Я потерпел фиаско; даже моя последняя трусость не имела значения. Мистер Батт улыбался: он был счастливым человеком. Я послушно начал печатать.

— Отель, — сказал секретарь, заглядывая мне через плечо, — устроен в западном стиле.

— Да-да, — сказал мистер Батт. — В западном стиле.

— Я не могу такое печатать, — возразил я. — Этот отель совсем не в западном стиле.

— Система слива, — парировал мистер Батт. — Английская еда. Западный стиль.

Я встал из-за стола и через распахнутое окно показал на небольшую крытую халупу, стоявшую рядом с кухонным строением.

Это была коробка длиной примерно в метр восемьдесят, шириной в метр двадцать и высотой метра в полтора. И эта коробка была обитаема. Там жили супруги среднего возраста — худые, мрачные. Мы окрестили их Заемщиками. Они были джайнами. Они привезли с собой в Кашмир кастрюли и сковородки, сами себе готовили, сами мыли посуду, начищали ее грязью — которой теперь вокруг садового крана было невпроворот. Поначалу они были обычными туристами и занимали одну из нижних комнат. Но у них был транзисторный приемник, и я часто видел, как они сидят под тентом вместе с мистером Баттом, и все трое сосредоточенно смотрят на транзистор, стоявший на столе между ними и включенный на полную мощность, с торчащей вверх антенной. От Азиза мы услышали, что там ведутся переговоры о какой-то сделке; и кажется, во время таких переговоров однажды утром мы и увидели, как происходит быстрое перетаскивание кастрюль и сковородок, кроватей и постельного белья, табуреток и стульев, из гостиничной комнаты в ту крохотную халупу. В тот же вечер халупа вся задрожала от света, который вырывался наружу сквозь щели и дыры, и от музыки из транзистора. Там имелось оконце — в квадратный фут, какие делают кашмирские плотники, — криво сидевшее на петлях. И сквозь это окошко я попытался разглядеть, что же там устроили внутри. Меня засекли. Женская рука потянула за это крошечное, провисающее оконце и по-хозяйски, с обиженным стуком, захлопнула его.