— Азиз, ты умеешь плавать?

— Да, саиб, я плавать.

— И где же ты плаваешь?

— Здесь, в озере.

— Вода, наверное, очень холодная.

— Нет, саиб. Каждое утро я и Али Мохаммед снимать одежда и плавать.

Это было уже что-то; одно сомнение развеялось.

— Азиз, закажи себе у портного новый костюм. Я заплачу.

Он принял строгий, озабоченный вид человека, обремененного множеством обязанностей: это был признак удовольствия.

— Сколько, по-твоему, это будет стоить, Азиз?

— Двенадцать рупий, саиб.

И в этом настроении, заметив Али Мохаммеда, который собирался отправляться в Центр приема туристов в своем заношенном полосатом наряде, в жилете с цепочкой от часов, я не выдержал его жалкого вида.

— Али, попроси портного сшить тебе новый жилет. Я заплачу.

— Очень хорошо, сэр.

Али было трудно понять. Он всегда как будто удивлялся, когда к нему обращались напрямую.

— Сколько это будет стоить?

— Двенадцать рупий.

Похоже, это была расхожая цена. Я поднялся к себе в комнату. Только я уселся за свой синий стол, как вдруг дверь резко распахнулась. Я обернулся и увидел, что ко мне приближается хансама в синем переднике. Казалось, на него нашел приступ неконтролируемой ярости. Он положил руку на пиджак, висевший на спинке моего стула, и заявил:

— Мне нужна куртка.

Потом, словно испугавшись собственной грубости, он отступил на два шага назад.

— Вы дарить Али Мохаммед жилет, вы дарить этот Азиз костюм.

Может быть, на кухне его дразнили? Я вспомнил давешнюю сдержанную ухмылку Азиза, его суровый вид: он явно подавлял чувство торжества, которое неизбежно должно было найти какой-то выход. Али собирался в Центр приема туристов; наверное, он успел забежать на кухню, чтобы похвастаться.

— Я бедный человек.

Хансама сделал смиренный жест, проведя обеими руками по своей изящной одежде.

— Сколько это будет стоить?

— Пятнадцать рупий. Нет, двадцать.

Это было чересчур.

— Перед отъездом я подарю тебе куртку. Перед отъездом.

Он бухнулся на пол и попытался ухватить меня за ноги в знак благодарности, но ему помешали ножки и перекладины стула.

Он был человеком измученным; я догадывался — и по тому, что слышал, и по тому, что видел, — что на кухне происходят скандалы. Он пекся о своей чести. Он был поваром. Он не был всеобщим слугой; он не учился искусству угождать и, возможно, презирал людей вроде Азиза, которые жили угождением. Я догадывался, что он порой провоцирует ситуации, с которыми потом трудно справиться; и после каждого поражения он испытывал терзания.

Должно быть, это случилось через неделю. Он прислал нам на обед мясное и овощное рагу. Порции выглядели одинаково, только в одной тарелке плавали кусочки и волокна мяса, а в другой — нет. Я мяса не ел, и при виде этих блюд необъяснимо расстроился. Я так и не смог прикоснуться к тушеным овощам. Азиз был задет; это доставило мне удовольствие. Он взял мою тарелку и пошел на кухню, и вскоре оттуда послышался голос хансамы — громкий, недовольный. Азиз вернулся один, ступая очень осторожно, как будто у него болели ноги. Через некоторое время за занавеской, висевшей в дверях, раздался чей-то голос. Это пришел хансама. В одной руке он держал сковородку, а в другой — большой рыбный нож. Лицо его раскраснелось от огня, его обезображивал гнев и чувство обиды.

— Почему вы не есть мои тушеные овощи?

Только заговорив, он сразу же потерял самообладание. Он стоял надо мной и почти орал:

— Почему вы не есть мои тушеные овощи?

Я опасался, как бы он не ударил меня высоко поднятой сковородкой, в которой я заметил омлет. Но его ярость быстро улеглась, уступив место тревоге, и он раскаялся в собственной слабости.

Я страдал вместе с ним. Но при мысли о жаренных в масле яйцах меня одолела тошнота; и я сам поразился тому, как внутри меня закипела та отчаянная злость, которая начисто лишает способности рассуждать здраво и почти физически ослепляет.

— Азиз, — проговорил я. — Попроси этого субъекта уйти.

Это было бесчеловечно; это было смешно; это было бессмысленным ребячеством. Но миг гнева — это миг, когда ясность сознания гаснет и улетучивается, а приход в себя происходит медленно и мучительно.

Некоторое время спустя хансама покинул «Ливард». Это произошло неожиданно. Однажды утром он пришел ко мне в комнату вместе с Азизом и сказал:

— Я ухожу, хазур.

Азиз, предупреждая мои вопросы, поспешил сказать:

— Это хорошо для него, саиб. Не беда. Он найти работа в семье в Барамуле.

— Я ухожу, хазур. Дайте мне рекомендацию сейчас.

Он стоял позади Азиза и, говоря, щурил один глаз и показывал длинным пальцем на Азизову спину.

Я сразу же напечатал для него рекомендательный отзыв. Он оказался длинным и прочувствованным, но вряд ли полезным для будущего работодателя; это было свидетельство сочувствия: я понимал, что вел он себя так же неправильно, как и я сам. Пока я составлял письмо, Азиз стоял рядом и смахивал время от времени пыль, улыбаясь и следя за тем, чтобы все было в порядке.

— Я ухожу сейчас, хазур.

Я отослал Азиза и дал хансаме больше денег, чем требовалось. Он взял их, не показав, что смягчился. Он лишь проговорил, медленно и со страстью:

— Этот Азиз!

— Это хорошо для него, — говорил потом Азиз. — Два-три дня, и мы находить новый хансама.

Так наш отель перестал казаться мне кукольным домом.

— Саиб, я просить одна вещь. Вы писать бюро туриазм, приглашать мистер Мадан на чай.

— Но, Азиз, он же в тот раз не пришел.

— Саиб, вы писать туриазм.

— Нет, Азиз. Больше никаких приглашений на чай.

— Саиб, я просить одна вещь. Вы повидаться с мистер Мадан.

На кухне вынашивалась очередная интрига. Каждую неделю Али Мохаммеду приходилось испрашивать пропуск для прохода на охраняемую полицией территорию Центра приема туристов. Это отнимало у него драгоценное время, которое он мог бы потратить на отлов туристов. Ему нужен был пропуск на весь сезон, и на кухне считали, что я смогу раздобыть такой пропуск.

— Они действительно выдают эти сезонные пропуска, Азиз?

— Да, саиб. Много плавучих домов иметь сезонный пропуск.

Мой озерный отель — необычный, непризнанный — дискриминировали. Не задавая больше никаких вопросов, я договорился о встрече с мистером Маданом, и когда наступил назначенный день, мы с мистером Баттом поехали в город на тонге.

И оказалось, что в бюро туризма знают обо мне! Мое прошлое письмо прославило отель «Ливард». Были улыбки и обмен рукопожатиями с чиновниками, которые были восхищены — хотя слегка озадачены — моим живым интересом. Индийская бюрократия играет в молчанку и изводит отсрочками, но она никогда не теряет и не забывает ни одного документа; и меня, как автора добровольно написанного хвалебного письма, с искренней сердечностью проводили в увешанный картинами кабинет мистера Мадана, директора.

Ожидающие приема посетители, выжидательная и серьезная вежливость директора едва не заставили меня передумать. Когда слова приветствия закончились, нужно было как-то продолжать. Итак: не может ли мистер Мадан позаботиться о том, чтобы Али Мохаммеду выдали пропуск на весь сезон, если только Али Мохаммед имеет право на такой пропуск?

— Но пропусков больше не требуется. У вашего друга, как я понимаю, британский паспорт.

Я не мог винить его в том, что он неправильно меня понял. Али не турист, объяснил я. Он хочет встречать туристов. Он — кашмирец, работник отеля; ему нужно проходить на территорию Центра приема туризма. Я понимаю, что туристов следует оберегать. И все же. Банальности, которые я произносил, тяготили меня. Я принимал все более серьезный вид, заботясь о том, чтобы выпутаться из этого разговора с достоинством.

Мистер Мадан вел себя правильно. Если Али подаст заявку, сказал он, то он, директор, ее рассмотрит.

Я пожелал ему доброго утра и поспешно вышел, чтобы сообщить новость мистеру Батту.