— Ну и славу богу! Простили Ивана-то?
Барин, сказав это, поставил локти на стол и опустил усы на сжатые кулаком пальцы рук. Ответа он ждал, как-то искоса посматривая на крестьян. Я не знал, почему это делается, но видел, что сидевшие за столом крестьяне медлили ответом.
Барин тоже молчал, постукивая кулаком по своим усам.
— А? — вопросительно промычал он еще раз.
— Он, Ликсан Ликсаныч, сам пошел на мировую…
— За много ли?
— На полштофе помирились.
— Отлично! А голова-то зажила?
— Кой подживает, кой не…
— «Кой не»… — повторил барин и, обратись к Марку, произнес: — ты что ж не угощаешь водкой-то?..
Марк со всех ног бросился наливать водку и подал барину через край налитую рюмку. Барин поморщился и залпом опрокинул ее в рот. Но горловая судорога не пускала глотать, и барин долго сидел с сжатыми губами, роясь вилкой в чашке с яичницей и щукой. Кой-как глоток проскользнул, и словно всем полегчало.
— «Кой подживает, кой не!»… — повторил барин, утирая усы концами скатерти.
— Да вот это еще место, — указывая на собственный висок, объяснял один из крестьян: — это еще не совсем… Дюже глыбко просадил он…
— Глыбко?.. — переспросил барин.
Такая манера разговаривать крайне стесняла всех присутствующих: барин точно допрашивал, и видно было, что ответы, которые давали ему его подсудимые, очень мало удовлетворяли следователя. Но барин как будто не замечал этого. Лично мне было просто неловко присутствовать при непонятном мне разговоре; но крестьяне, к которым обращался барин, казалось, хорошо понимали, в чем дело, и чувствовали себя едва ли не хуже, чем я себя чувствовал.
— Ну, а Евсею вы сколько ударов-то дали? — придвигая к себе стакан чаю и как будто с полною беспечностью приготовляясь распить его, продолжал барин тем же строгим тоном.
— Это, Ликсан Ликсаныч, не мы удары-то обозначаем: на это есть суд.
— А не вы «суд»-то?
— Никак нет!.. На то есть судьи… — отвечали крестьяне разом.
— А судей кто выбирает?..
— Ну уж судей, знамо — мы…
— А!.. — с каким-то злорадством прорычал барин и, в сильном волнении, так опрокинул стакан на блюдечко, что чай разлился по скатерти… Барин между тем продолжал в том же тоне:
— Так не вы дерете-то, стало быть? Чужие? Приказывают? Стоит тебе приказать отца родного высечь — ты и выдерешь, и не виноват будешь?..
— Хе-хе-хе! — вдруг засмеялся староста (молодой непьющий, но сухой и жестко-практический малый), — всё вы, Ликсан Ликсаныч, на нас серчаете. Все у нас вам не по вкусу, все худо… Что ж с нас, мужиков-дураков, взять?..
— Известно уж — дураки… — почесывая затылок, произнес один из «порядочных» крестьян. Произнес он это таким тоном унижения, который паче всякой гордости.
— Об этом я не спорю, да — дураки! — сказал барин, не сморгнув.
— Иде ж нам взять ума-то?..
— Да и мало того что дураки, вы… — вдруг вспыхнув непритворным негодованием, проговорил барин: — вы, кроме того, еще и…
Жесткое слово, которое, по всей вероятности, вертелось у него на языке, однако не сказалось. Не кончив фразы, он быстро повернулся ко мне и спросил торопливо и раздраженно:
— Вы тоже в деревню заехали?
— Да, на лето…
— Только на лето? Уж не «сливаться» ли с этими вот?
— Как «сливаться»? Я просто на дачу…
— И не «сливайтесь»! То есть, я вам скажу!..
Он ухватился обеими руками за голову. Я ждал, судя по этому жесту, что он разразится каким-нибудь трескучим потоком обвинительных фраз; но, вместо того, барин мгновенно утих и почти шопотом сказал мне:
— Мы хороши — уж нечего сказать, достойные плоды цивилизации, ну да и они тоже…
Он поцеловал кончики пальцев и потом развел руками.
— Малина! — сказал староста…
— То есть — чудо что такое! Лучше всякой малины… ахти — малина… А ежели мы да они сольемся, да в том самом виде, как сию минуту…
— Свинья не тронет! — досказал староста и захохотал.
— Правда, брат, правда!.. Именно не тронет!.. И свинья понюхает этот лимонад — и прочь!.. Налей-ко мне, Марк!..
Барин подставил рюмку.
— Уж наливай, Марк Иванов, — сказал староста, — всем! что уж…
Марк налил все рюмки, но пить не было никакой возможности, в комнате стояла нестерпимая духота от самовара, от солнца, вдруг начавшего жечь июльским полуденным огнем, и от раскаленной печки… Выпили только один из крестьян, сам Марк да балашовский барин.
— Нет, ребята!.. — заговорил каким-то обиженным тоном балашовский барин, кое-как преодолев эту вторую рюмку: — Вот что я вам скажу — обидели вы меня!..
— Чем же, Ликсан Ликсаныч? Кажется, всей душой… Из чего нам тебя обижать?.. Мы тобой довольны… — послышались голоса, правда не совсем искренние, так как на заявление барина об обиде почти все присутствующие смотрели, очевидно, как на причуду барина, да еще «сумнительного», да еще, как видно, выпившего.
— Обидели, братцы, обидели! Ехал я к вам: думаю, буду жить с вами, помогать — денег мне от вас не нужно, — хлопотать за вас, за вашу крестьянскую семью. Я думал, что деревня — это простая семья, в которой только и можно жить…
Мужики вздыхали, а староста только мотнул головой, как бы говоря: «Невесть что городит». А барин между тем вновь сам налил себе полрюмки, быстро проглотил и продолжал:
— …А у них тут не только никакой семьи не оказывается — какое!.. Лезут друг от друга в разные стороны… Представьте себе, что тут творится, — исключительно обращаясь ко мне, говорил барин. — Вот я сейчас спрашивал их про Евсея, которого они высекли за упорство, «за то, что занимается упорством и леностью»(так у них пишется в протоколах волостных судов). Этот Евсей — завзятый охотник, предан он своему делу страстно. Семьи, кроме жены, у него нет никакой; хозяйничать надо, стало быть, с работником. Но у Евсея, помимо того, что сердце вообще не лежит к хозяйству, вследствие его специальности, у него, вследствие той же специальности, и средства-то случайные: хорошо, вспомнит про него какой-нибудь барин, которому он мог услужить на охоте, поможет, Евсей и справится, а нет — сидит так… Я этого Евсея знаю; это — истый художник, страстный любитель своего дела и потому добрейший парень. В охотничьем мире он известен очень многим петербургским тузам и благодаря этому сослужил своим сельчанам большую службу. У крестьян этой деревни, вот у этих самых (он указал на сидевших за столом крестьян), больше десяти лет шел спор с помещиком за надел. Они на это дело, как рассказывают, истратили больше тысячи рублей серебром, но толку никакого не добились. Тогда Евсей, несмотря на то, что лично ему земля эта была не нужна, — я говорил, что он был плохой хозяин, — задумал помочь своим товарищам, помочь просто так, по доброте. Он отправился в Петербург, разыскал одного из господ, которого знал как охотника и который, как оказалось, был лицом влиятельным, рассказал ему все дело и, без одной копейки расходов, благодаря своему личному уменью затронуть человеческую струну, выиграл процесс не больше как в полтора месяца со всеми проволочками. Теперь, благодаря этому Евеею, у этих вот джентльменов (опять он указал на крестьян) двадцать десятин мелколесья с отличными сенами и отличные луга. И что ж? Этого человека, который на вечные времена сделал им доброе дело, эти же самые джентльмены выдрали розгами за невзнос податей.
— Постой! — остановил барина один из крестьян, видимо взволнованный рассказом. — Погоди, Ликсан Ликсаныч. Слышал ты звон, да не знаешь, где он.
— Ну где ж? — обратился к нему барин.
— А вот где… Которую землю Евсей отбил, той земли владетель — стало быть, наш бывший барин — и посейчас в присутствии служит, в крестьянском…
— Член… — прибавил другой крестьянин.
— В членах. Когда от него это угодье отошло, он и подвел, чрез старшин и через судей, против Евсея… Судьи-то, братец ты мой, из всей волости выборные… Кабы из нашей из одной деревни они выбирались, небось бы…
— Ну ладно, ладно… — перебил его барин, торопясь досказать свою речь, — стало быть, это не здешние судьи, а люди, которые не знали Евсея, приговорили его к сечению, потому что им это было внушено и, пожалуй, приказано.
