Об этом сходстве и говорит Гончаров в своих воспоминаниях: «Когда я заметил ему <Тургеневу>, отчего ж он не приводит в письме [147]о падении Веры (в плане она называлась у меня Еленой), о сценах, между ею и Бабушкой, он замялся: ему, очевидно, не хотелось упоминать об этом — по будущим своим соображениям. Но нечего делать — упомянул» [148].
В письмах Гончарова к Тургеневу от 28 марта (9 апреля) 1859 г. и от 27 марта (8 апреля) 1860 г. прямо названа исключенная Тургеневым сцена. В первом из них говорится: «Разбор и переписку моих ветхих лоскутков взяла на себя милая больная <С. А. Никитенко>. „Это займет меня“, — говорит она. Она до слез была тронута тою сценой бабушки с внучкой, сценой, в пользу которой вы так дружески и великодушно пожертвовали похожим на эту сцену, но довольно слабым местом Вашей повести, чтобы избежать сходства» [149].
Во втором письме — снова о той же сцене: «…я, при появлении, Дворянского гнезда“, опираясь на наши старые приятельские отношения, откровенно выразил Вам мысль мою о сходстве этой повести с сюжетом моего романа, как он был Вам рассказан по программе. Вы тогда отчасти согласились в сходстве общего плана и отношений некоторых лиц между собой, даже исключили одно место, слишком живо напоминавшее одну сцену, и я удовольствовался» [150].
Следы устранения из текста другой детали, раздражившей Гончарова, сохранились в том месте автографа, где рассказывается о старинном доме Лаврецких в Васильевском и, в частности, о семейных портретах. В окончательной редакции дано описание одного портрета — прадеда Лаврецкого Андрея (глава XIX). А в автографе вначале упоминались три портрета (прадеда Андрея, деда Петра и его жены Анны Павловны), затем четыре портрета (без указания имен), и, наконец, автор остановился на одном портрете. Судя по дальнейшей переписке, Гончарову были известны варианты, предшествующие окончательному. Они и вызвали его подозрительность. Отвечая на объяснения Тургенева, пытавшегося, вероятно, доказать, что родословная Лаврецких, сходная во многих деталях с историей рода Лутовиновых (см. об этом ниже), была осуществлением давно намеченного замысла, Гончаров писал: «Вы могли говорить об этом очень давно, и всё это ничего не значит. У меня и в бумагах есть коротенькая отметка о деде, отце и матери героя. Но говорить о четырех портретах предков (из письма) вы не могли…» [151]
Правка Тургенева в автографе, внесенная им при переработке романа, не ограничивалась отдельными исправлениями, сделанными в связи с тем или иным критическим замечанием. Она представляет собой систему дополнений и изменений, углублявших основные идеи романа и оттенявших то новое, что появилось в отношении автора к издавна волновавшим его проблемам счастья, любви, долга, самопожертвования в конкретных исторических условиях конца 50-х годов. Изменения эти заключаются в следующем.
На полях в виде вставки записана наиболее значительная часть спора Михалевича с Лаврецким — 24 строки, содержащие упреки в адрес Лаврецкого за эгоизм, цинизм, безверие и «постыдное», сознательное бездействие. Здесь же формулируется понятие «дела», которым «необходимо заниматься на земле» (основная идеологическая проблема эпохи). Автором вписана фраза: «умолял его [смело] серьезно заняться [своими крестьянами] бытом своих крестьян» — совет Михалевича, осуществленный затем в деятельности Лаврецкого.
В разговоре тех же лиц о нравственных качествах деятеля добавлена фраза о «нравственном вывихе» Лаврецкого, записанная ранее на полях в виде программы с пометами «NB» и «Главное». Тургенев вписывает также строки, вложенные в уста Михалевича, о происхождении Лаврецкого от матери-крестьянки («благодари бога, что и в твоих жилах течет честная плебейская кровь»). Писатель упорно оттеняет вставками важное для него обстоятельство — мужицкие черты в характере Лаврецкого. Говоря о сходстве Лаврецкою с матерью (глава VII), Марфа Тимофеевна произносит: «Ну, а молодец ты, молодец; чай, по-прежнему десять пудов одной рукой поднимаешь?» (с. 27). Фраза: «а ты, Федюшка, дай мне руку» также вставлена. В дальнейшем Тургенев еще усиливает это место «богатырскими» ассоциациями. Он добавляет после слова «руку»: «О! да какая же она у тебя толстая! Небось с тобой не упадешь». (В автографе это дополнение отсутствует, оно сделано, очевидно, в наборной рукописи или в корректуре.) В главе XVI к фразе «избить ее до полусмерти» (реакция Лаврецкого на измену жены) автор добавляет вставкой «по-мужицки» (с. 52). Через страницу — аналогичное дополнение: «Вы со мной напрасно пошутили; прадед мой мужиков за ребра вешал, а дед мой сам был мужик» (с. 53). В главе XVII — снова вставка на ту же тему. Во фразе: «Марья Дмитриевна с неудовольствием посмотрела ему вслед и подумала: „Экой тюлень, мужик!..“» слово «мужик» добавлено позднее.
Дополняя характеристику Лаврецкого сопоставлением с Михалевичем, Тургенев в то же время вносит дополнительные штрихи и в его портрет. В тексте появляются 9 дополнительных строк, характеризующих бедность Михалевича, его дурные привычки, вызванные полуголодным существованием, его пренебрежение к одежде и по контрасту — его преданность идеалу, во имя которого он готов подвергаться всем возможным лишениям. В этих дополнениях обнаруживается текстуальное сходство с характеристикой Дон-Кихота в статье Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот».
Михалевич относится к эпизодическим персонажам, посвященные ему страницы занимают скромное место в романе, но вокруг этого образа сконцентрированы основные проблемы произведения— самая волнующая проблема конца 50-х годов: «Что делать?», крестьянский вопрос и социально-этическая проблематика. Тот же круг вопросов разрешался и в статье «Гамлет и Дон-Кихот». Впервые на сходство Михалевича с тургеневским Дон-Кихотом обратили внимание А. И. Незеленов (Тургенев в его произведениях. СПб., 1885, с. 138) и А. Д. Галахов в статье «Сороковые годы» ( ИВ,1892, № 1, с. 143). Кроме замеченных идейных параллелей между этими двумя образами, может быть, следовало бы еще отметить такие черты внешнего «дон-кихотства» в Михалевиче, как его облик («человек высокого роста и худой», «окутанный в какой-то испанский плащ с порыжелым воротником и львиными лапами вместо застежек»), как его беззаветная влюбленность в «таинственную и чернокудрую» красавицу, сомнительная репутация которой не мешала ей быть воспетой стихами, достойными прекрасной Дульцинеи. Автограф свидетельствует о том, что Тургенев сознательно вводил и подчеркивал черты сходства между Михалевичем и Дон-Кихотом. Основную самохарактеристику Михалевича: «…я по-прежнему верю в добро, в истину; но я не только верю, — я верую теперь, да — я верую, верую» — Тургенев усиливает двукратным повторением: он вставляет слова «нет в тебе веры, нет теплоты сердечной» в реплику Михалевича, упрекающего Лаврецкого в вольтерьянстве (с. 76), и фразы: «Помещик, дворянин — и не знает, что делать! Веры нет, а то бы знал; веры нет — и нет откровения» в разговор о предстоящей деятельности Лаврецкого (с. 77).
Лучшим авторским комментарием к этим высказываниям Михалевича является следующее место статьи «Гамлет и Дон-Кихот»: «Что выражает собою Дон-Кихот? Веру прежде всего; веру в нечто вечное, незыблемое < …> в истину, находящуюся внеотдельного человека, не легко ему дающуюся, требующую служения и жертвы». И в другом месте: « …он верит, верит крепко и без оглядки. Оттого он бесстрашен, терпелив, довольствуется самой скудной пищей, самой бедной одеждой…».
Трудно не заметить сходства этих слов с характеристикой Михалевича в романе, с описанием признаков и привычек его застарелой бедности: изношенной одежды, неопрятности, жадности к еде. И все это — в сопоставлении с его несокрушимым идеализмом и искренними заботами о судьбах человечества, о собственном призвании (с. 78). Важно отметить, что эти детали характеристики Михалевича вписаны Тургеневым на полях рукописи.
