Что ж, говорит Старый Брандт, у тебя за невеста такая? И какой она такой веры, что не желает в нашу, правильную христианскую веру перейти? Раз живет здесь с тобой, значит, судя по всему, родителей у нее либо нет совсем, либо же они ей не указ. А раз родители ей не указ, так и власть над ней вся твоя. Ты ей, по сути если разобраться, муж, и как ты порешишь, так для нее это должен быть закон. Если хочет с тобой жить — пусть живет по-человечески. А если нет — так не будет вам тогда моего родительского благословения.
Погоди, отец, говорит ему Молодой Брандт, не спеши. Ты ж ее еще не видел. И то верно, говорит ему Старый — ну, давай зови, показывай. Молодой так даже и встать с места не встал, и слова не сказал, а только повернулся в сторону — глядь, выходит оттуда девица, ну просто сказать — красавица, да и только. И на руках у нее — ребенок маленький.
Ах ты, хитрец, говорит Старый Брандт Молодому. Знаешь, чем старика отца купить. У них тут уж внуки готовы, а они меня на свадьбу звать не хотят. Сердце у него, конечно, растаяло, и с крылечка-то он встал, чтобы к невестке подойти поближе, присмотреться к ней, да и на внука поглядеть. И тут вдруг — как сделал он к ней шаг, взяло его сомнение. Все вроде бы в девице так, а что-то все ж таки не так. Какая-то смазанная она ему кажется, какая-то будто зыбкая, как отражение в воде. И платье на ней как будто мерцает, и цвет меняет — не сразу, а так, потихоньку, то в зеленый, а то будто бы в голубой. И молчит. Стоит, смотрит на него, губы сжаты — и сыну тоже ни слова, и он ей, как будто в молчанку сговорились играть. И ребенок тоже — шевелится, ребенок-то, ручонками-ножонками сучит, и ротик вроде открывает, и — ни звука. Как будто под водой все это происходит. И такая вдруг жуть напала на Старого Брандта. Ведь колдунья. Точно колдунья. Или хуже того, русалка, дева речная. Заколдовала парня, немтырь болотная, а сама небось жабры под шалью прячет. И ребенок этот — подменыш, кобольд, бесенок пакостный. Протянул он было к девице руки, чтобы ребенка у нее выхватить, да поглядеть на него поближе, а та вдруг хлоп, и растаяла прямо в воздухе, как не было ее — и только сзади где-то шорох, словно зверь побежал. Обернулся Старый Брандт и окаменел — потому что хоть многого заметить не успел, но и немногого достало. Потому что успел ухватить краем глаза, как метнулся от дома в сторону, в самую чащу, какой-то зверь косматый. И ростом этот зверь был как раз с невесту. И бежал на задних лапах. А передними держал такого же косматого звереныша. Повернулся тогда Старый Брандт и, не оглянувшись даже на сына, побежал на хутор, выкрикивая на бегу слова святых молитв. А на хуторе запряг двуколку и — к людям, на Лизель, чтобы посоветовали они ему, что ему теперь, несчастному, делать.
Собрались тогда на Лизели мужчины, взяли ружья и во главе с пастором отправились на Плётцезее. До лесного домика добрались они быстро, благо Старый Брандт дорогу показывал. Большой Брандт сам вышел им навстречу и начал было их уговаривать, что ничего-де тут противоправного не происходит, что он живет и никого не трогает, и шли бы они себе по домам, а его с женой и ребенком оставили в покое. Только народ его слушать не стал, а все кричал: выводи, мол, покажи им ведьму с ведьменком. Оглянулся Большой Брандт — и вышла на крыльцо та самая женщина с ребенком, красивая, пригожая, но только люди-то знали, что все это сплошной обман и отвод глаз. А потому, как только она переступила порог, один из лизельских немцев поднял ружье и выстрелил в нее, и она упала. А Большой Брандт вовсе рехнулся, выхватил нож и кинулся на стрелявшего. Был он огромный и сильный, и многих людей тогда побил-поувечил, пока его не связали. А пока его вязали, раненая — или убитая — ведьма с крылечка куда-то исчезла, и никто так и не понял, куда, потому что дом-то заранее со всех сторон обложили, чтобы никто из него не ушел.
Большого Брандта привезли на Лизель и стали там держать в подвале, на хлебе и воде, и пастор приходил к нему каждый день и беседовал с ним, убеждая отказаться от связи с бесами и вернуться в лоно истинной христианской веры. И через год плоть Большого Брандта совсем ослабла, и бесовский дух в нем угас, и он принял причастие, и снова стал добрый христианин и брат всем добрым христианам. Однако из подвала его не выпускали еще года полтора, и было ему это вроде епитимьи, и проводил он дни в молитве, посте и воздержании. А через полтора года умер Старый Брандт, и Зееслау по наследству перешло к Большому Брандту, тут его и выпустили, женили его на хорошей девушке из своих же, из местных, и отвезли в Зееслау. И зажил Большой Брандт в Зееслау, только не все там у него в Зееслау было чисто. Во-первых, молодая его жена, крепкая цветущая немецкая женщина, пропала через полгода после того, как поселилась с мужем на хуторе. Причем приключилось с ней это несчастье на глазах у множества людей, которые приехали к Брандту молоть зерно, так что на Брандта никто ничего плохого подумать не мог — его при этом не было, он в амбаре помогал грузить мешки. Просто шла она по берегу мельничной запруды, поскользнулась на ровном месте, упала в воду и сразу же — как будто канула. Ныряли за ней, ныряли, искали-искали, да так и не нашли. Думали, тело под какую корягу на дне течением забило, и Брандт даже пруд спускал — но и тогда все равно ничего не нашли.
Во-вторых, год или два спустя стали поговаривать, что Бранд-то взялся за старое. И колдовал, и порчу снимал, и сглаз, и всякими травами людей лечил, причем так лечил, как ни один доктор лечить не умеет, самых тяжелых больных, бывало, на ноги поднимал за день, за два — а народ не обманешь, народ, он все понимает, и что дело здесь нечисто — так это в первую голову. И все-то у Большого Брандта получалось, как ни у кого другого по всему левому берегу Волги. Рыба у него ловилась так, что всем, кто это видел, аж дурно делалось от такого улова, да еще в таком нерыбном месте. На огороде он и часа не проводил за все лето, а росло все — как на дрожжах, и ни осота тебе, ни порея, ни репейника. Одна капуста, и что ни качан — чуть не в полпуда. А потом как-то раз по осени прибежал на Лизель один местный охотник, без шапки, глаза сумасшедшие, и говорит, что сидел он в засидке, с утра пораньше, караулил зверя. И видит, идет по тропинке Большой Брандт, да не один, а с ним еще двое. Поначалу-то, издалека, охотник этому значения не придал — дымка была, не видно, кто там. Брандта он сразу узнал — у того жилет был красный, один такой жилет на всю округу. А двое других — ну, приехали к нему люди, зерно привезли, ну, посидели, пива выпили, пошли по лесу прогуляться, жирок порастрясти. Он поначалу даже озлился на них — вот, мол, ходят, зверье пугают, даром он, выходит, тут столько времени караулил. Подошли они ближе — и тут наш охотник чуть не поседел в одночасье. Потому что идут рядом с Брандтом не люди, а два огромных демона, все в шерсти, и страшные, как черт. И идут все трое молча, и смотрят перед собой как завороженные. Стрелять он, ясное дело, не стал, а подождал, не дыша, пока они мимо прошли и пока их ни видно, ни слышно не стало. Хотя слышно-то их и раньше не было. И — рванул прямиком на Лизель, через двенадцать верст, не разбирая дороги.
Тут уж народ мешкать не стал. Собрали, опять же, всех в ружье и поехали в Зееслау. Брандта они там не застали, видно, предупредили его лесные бесы об опасности. Но дом спалили и окропили после пепелище святой водой.
Впрочем, тамошние места многим лизельским немцам пришлись по нраву — да и мельница там уж больно удобно стояла. Не прошло и десяти лет, а на месте прежнего хутора выросла целая небольшая деревушка с прежним названием, Зееслау. И мельницу отстроили заново. Но только слава про те места все равно шла дурная. Брандта ведь никто так мертвым и не видел. А вот живым видели. И неоднократно. Если только не был это Брандтов призрак. Или не мерещился людям со страху. Едут, бывало, люди из гостей на тарантасе, песни поют. Проезжают мимо леса — глядь, стоит на опушке Брандт в своем красном жилете и рукой им грозит. Они за ружья — а его уже и след простыл. Приезжают домой, а дома-то и нет, сгорел дом. Или еще: идут по лесу охотники на крупного зверя. Расходятся по номерам. И вдруг смотрят, идет между ними Брандт и пальцем молча в каждого из них тычет. Ну, они, естественно, открывают по нему пальбу. И сколько раз такое ни случалось, обязательно попадут в кого-нибудь в своего, да так, что либо насмерть, либо человек калекой потом всю жизнь доживает.
