И газета все время держалась на том опасном рубеже, по одну сторону которого — явная гибель, по другую — излишняя осторожность и бледность… Редакция была постоянно в линии огня, постоянно рисковала, но держалась на позициях, хорошо укрепленных и имевших некоторые шансы удержаться.

Так она продержалась и успела создать традицию русского либерализма того времени в широком чисто русском смысле этого слова. В тогдашнем либерализме, как в зерне, хранились возможности всех передовых направлений, еще связанных морозами тогдашней исторической минуты.

Я был очень польщен, когда редакция любимой газеты обратилась ко мне с приглашением. И здесь я попытался дебютировать с беллетристикой и публицистикой почти одновременно.

Беллетристику встретил успех, несколько даже меня смутивший. В это время я как раз женился и предпринял поездку в Москву на месяц, который намеревался провести по возможности беззаботно, знакомясь с литературной Москвой. Таким образом мой дебют в «Русских ведомостях» отсрочивался. Но для того, чтобы доказать искренность своих намерений, я послал в редакцию главу «Слепого музыканта», который мне самому рисовался еще смутно как относительно плана, так и размеров. Я представлял себе только основной мотив: борьбу за возможную полноту существования. Весьма возможно, что я отступил бы перед трудностями задачи и впоследствии заменил бы эту первую главу, присланную в редакцию, чем-нибудь другим. Во всяком случае я не представлял себе, что эта первая глава может быть напечатана еще без продолжения…

Как это вышло, не знаю. Возможно, что редактор, которому я прислал письмо, сменился другим по обычной очереди, а тот решил тиснуть первую главу, не зная о содержании моего письма… Как бы то ни было, в один из первых дней по приезде в Москву я увидел под дверью своей комнаты в «Московской гостинице» подсунутый коридорным номер «Русских ведомостей», в котором с некоторым ужасом я увидел первую и единственную написанную главу «Слепого музыканта». С полным отдыхом пришлось распрощаться и тотчас же приняться за продолжение. Возможно, что без этого «недоразумения» мой бедный «Музыкант» так и остался бы у меня в виде начала.

Совсем иначе пошли мои дела с публицистикой. Первая же моя корреспонденция или заметка (не помню) вернулась ко мне с кратким извещением, что редакция, к сожалению, воспользоваться ею не может. Это меня очень огорчило, так как я придавал значение этой стороне своей работы. Правильно ли или неправильно было такое раздвоение, — но я никогда не представлял себе иначе своей литературной работы. Это была у меня вторая натура, и иначе я не мог. Поэтому я отдавал заметки в приволжские газеты, там их уродовала цензура, а я продолжал стучаться в «Русские ведомости». Я сознавал, что мой стиль, слишком задорный и плохо забронированный, не подходил к тону «профессорской газеты». Мне это было досадно и, пожалуй, обидно. О моих рассказах уже много говорили, а между тем оказывалось, что я не умею написать простой заметки или корреспонденции для столичной газеты. Из самолюбия я пытался объяснить эти неудачи излишней «сухостью» редакции, ее «осторожностью», непривычкой к индивидуальным особенностям стиля. Может быть, порой у иных редакторов это отчасти и было. Но все же, когда я брал в руки номер газеты и читал в ней иную передовицу, или статью по острым и опасным вопросам минуты, или берлинскую корреспонденцию Иоллоса, — я не мог не чувствовать, что, несмотря на крайнюю сдержанность изложения, под этими строчками бьется и трепещет приподнятое и горячее гражданское чувство. Правда, порой действительно в ровном течении этой умной коллективной речи исчезала индивидуальность, но зато тем сильнее звучала общая доминирующая нота.

И я все настойчивее стучался в редакцию любимой газеты, чувствуя, что в этих попытках я действительно прохожу строгую школу, вырабатывая «ответственный» слог под влиянием таких писателей, как Соболевский и Посников, Чупров, Иоллос и весь тесно спевшийся отряд «Русских ведомостей»… Наконец мне удалось достигнуть того, что мои статьи проходили целиком, без купюр и редакционных изменений. Может быть, этот результат достигнут в конце некоторого компромисса. Я вырабатывал стиль, позади которого не чувствовалась надежда на цензуру, по образцам, которые были у меня перед глазами. И в некоторой степени, быть может, редакция прислушалась и стала терпимее к некоторым моим личным особенностям. С этих пор я стал провинциальным журналистом в лучшей столичной газете. Вместе с другими товарищами мы провели немало кампаний в местной прессе. И когда почва бывала подготовлена на месте, я давал в «Русских ведомостях» общие итоги кампании, и дело приобретало при помощи авторитетного органа общее значение.

И только после этого я почувствовал, что мое литературное воспитание в известной мере закончено. Благодаря участию в «Русских ведомостях» я прошел строгую публицистическую школу, дававшую тон всей провинциальной прессе.

Третья книга впервые: М.: Задруга, 1921.

Четвертая книга впервые: Голос минувшего. М., 1920–1921, без обозначения номера; и 1922. № 1. Отдельное издание: М.: Задруга, 1922.

А. В. Храбровицкий в статье «О тексте „Истории моего современника“» (см. примеч. к т. 4 наст, изд.) высказал мысль, что текст, напечатанный в журнале «Голос минувшего», — это более поздняя редакция. Действительно, в журнальном варианте есть несколько фраз, отсутствующих в отдельном издании (одно предложение в конце главы «Мои ленские видения»; в главе «Петр Давидович Баллод» — воспоминание Баллода об «эпидемии поджогов» в 1860-х годах), и некоторые менее существенные разночтения.

Однако, на наш взгляд, некоторые стилистические разночтения могут свидетельствовать о том, что издание «Задруги» представляет собой более позднюю, окончательную редакцию. Так, в главе «Эпопея Ивана Логиновича Линёва» в журнальной редакции читаем: «Сам Филипс был все-таки арестован». В отдельном издании: «Сам Филипс был почтительно арестован». В журнальной редакции: «…множество дымных столбов поднималось к небу, точно своеобразный белый лес». В издании «Задруги» читаем: «…множество таких же столбов подымалось к небу, точно своеобразный дымный лес». Эти и другие примеры авторской правки говорят о том, что Короленко работает над журнальным вариантом, иногда несколько сокращая его и улучшая стилистически. Не решая вопроса окончательно, считаем, что убедительных доказательств пока недостаточно, чтобы менять устоявшуюся практику издания «Истории моего современника», подкрепленную дочерьми писателя.

Приведенные примеры стилистической работы над текстом говорят о внимании писателя к художественной стороне своего произведения, хотя третий и особенно четвертый том «Истории моего современника» свидетельствуют о постепенно совершающемся переходе от автобиографической прозы к мемуарам в точном смысле слова. Эту наметившуюся разницу Короленко незадолго до смерти так объяснил в письме от 6 дек. 1920 г. к своему другу В. Н. Григорьеву: «…Очень рад, что мой „Современник“ доставил вам некоторое удовольствие. Замечание твое относительно разницы в тоне первого и второго тома вполне, конечно, справедливо. Между ними около 15 лет разницы. Это во-первых. Во-вторых, и предмет другой. Детство в воспоминаниях, даже самых правдивых, все-таки овеяно всегда дымкой поэзии, которая отражается и на тоне изложения. Думаю, что и современность тоже кидает свою иссушающую тень. <…> теперь уже напечатан в Москве, в „Задруге“, второй и третий томы. Сейчас пишу четвертый, в котором будет заключаться мое пребывание в Иркутской тюрьме (где я встретил представителей чуть не всех напластований русской революции) и затем — Якутская область и конец ссыльных скитаний. Не знаю, удастся ли мне довести „Историю“ до наших дней. Это очень много. Но буду работать., пока хватит сил. Боюсь, что тон третьего тома далеко не всюду удовлетворит тебя. Нельзя избежать тона мемуаров, когда говоришь о событиях, которых миновать нельзя. Тогда нужно было сразу взять другую манеру, вроде той, в какой писал свои воспоминания Анатоль Франс: он брал лишь отдельные яркие эпизоды и отдельные яркие фигуры. Я поставил себе несколько другую задачу: рассказать именно „историю моего современника“, то есть события, которым был свидетелем, а эти события сами по себе представляют интерес своей мемуарной стороной, так что их не минуешь, помимо их художественного интереса. Об этом я говорю немного в одной из первых глав третьего тома. Говорю именно о том, как порой во мне борются бытописатель с художником. И мне приходится отдавать предпочтение бытописателю. Третий том все-таки начинается с „Починков“, и тут все-таки для художника больше простора» (Полн. посм. собр. Т. б. С. 20–21). Интересные наблюдения о художественном своеобразии «Истории моего современника» см. также в кн.: Сотtеt М. Vladimir Galaktionovich Korolenko (1853–1921). L'homme et Toeuvre: In 2t. Lille; Paris, 1976.