«…но только не помню когда…» — Не совсем точная цитата заключительных строк из стихотворения А. К. Толстого «По гребле неровной и тряской…» (1840-е гг.).

Трешневик — валеная войлочная крестьянская шляпа, похожая по виду на усеченный конус.

…английские пуритане и индепенденты времен Кромвеля. — Индепенденты (букв.: независимые) — течение в пуритантизме, требующее полного самоуправления церковных общин. Под руководством О. Кромвеля (1599–1658) захватили власть в установившейся в 1649 г. после казни Карла I республике.

Где же это и когда я видел вас раньше? — В записной книжке Короленко за 1899 г. содержится такой ответ на заключительный вопрос рассказа: «Это было в 1879 году. Мы с Перчиком (братом Короленко Илларионом Галактионовичем.. — Б. А., Н. Д.) переправлялись через Ветлугу, отправляясь в ссылку (направляясь в ссылку в г. Глазов в 1879 г., Короленко с братом переправлялись не через Ветлугу, а через Унжу. — Б. А., Н. Д.). Река так же прибывала, внезапно и торопливо, и так же кудрявилась зелень на том берегу, и колокольня выглядывала из-за холма. Я переехал благополучно, а Перчика на другом пароме подхватило стрежнем и несло вниз. Гребцы не могли выгресть, и паром все уменьшался, а мы с моим жандармом смотрели на тщетные усилия паромщиков. Помню, как я старался разглядеть фигуру брата в кучке людей на пароме, — и какая-то глупая тревога вставала в сердце… В таких обстоятельствах тревожишься легче и любишь сильнее… Так вот почему я встретил и здесь Ветлугу, точно родную реку. Мое прошлое, грустное и дорогое, неслось в воспоминаниях так же быстро, как эти струи» (Зап. книжки. С. 147).

Ат-Даван^*

Впервые: Рус. богатство. 1892. № 10. Сопровождался следующим примечанием редакции: «Фабула настоящего рассказа встречается в очерке того же автора, помещенном в „Волжском вестнике“ несколько лет тому назад под заглавием „На станке“ (Волж. вестн. 1895. № 284, 285, 291)». Кроме того, Короленко написал корреспонденцию «Адъютант его превосходительства» на ту же тему в 1887 или 1888 г., которая была опубликована его дочерьми в кн.: Короленко В. Г. Сибирские очерки и рассказы. М., 1946. Ч. 2.

После публикации рассказа в журнале в редакцию пришел чиновник Алабин и, угрожая автору и редакции, потребовал опровержения. Об этом сообщил писателю соредактор журнала С. Н. Кривенко. Короленко ответил: «Вы пишете, что г. Алабин очень огорчен и взволнован. По человечеству мне очень жаль, но помочь я тут не могу: нельзя убивать людей и после того оставаться всю жизнь спокойным и неприкосновенным. Вы намерены напечатать в журнале, что рассказ мой — по характеру художественное произведение и что не следует видеть в нем обличительную корреспонденцию. По-моему, и этого слишком много. Характер рассказа очевиден, и все внешние черты не совпадают с чертами г. Алабина: фамилия другая, самарский дворянин сделан карымом, то есть полуинородцем, чиновник превращен в казацкого хорунжего, наконец все приписано сумасшествию, тогда как в действительности — убитый лежит в земле, а г. Алабин спокойно занимает в Петербурге положение, подобающее здравомыслящему человеку. Чего же еще? Вы хотите, чтобы я еще лично написал г-ну Алабину нечто вроде извинения и признал бы, что неплатеж прогонов — тоже только художественный вымысел. Никак не могу. Я действительно лично с г. Алабиным не встречался и вся сцена на Ат-Даване, так же как и личности (мой спутник, отчасти писарь), — вымышленны. Но мне действительно пришлось проехать по Лене после г-на Алабина, и вся Лена еще говорила об его поездке, о том, как он крушил и избивал, в одном месте ударил беременную женщину, заступившуюся за избиваемого мужа, — толстой почтовой книгой, в другом чуть не застрелил писаря, спасшегося благодаря тому, что „собачка“ у револьвера оказалась неподнятой, и т. д., и т. д. (…) Я отлично знаю пределы, за которыми кончаются права литературы и начинается неприкосновенность частных лиц, и меня самого возмущают приемы писателей, берущих внешние черты известных лиц и навязывающих им всякие гнусности, которых они не совершали в действительности, или же врывающихся в частную интимную жизнь. Я поступил как раз наоборот: я взял „общественные“ деяния г. Алабина, которые имел право и желал ранее огласить в корреспонденции с полной фамилией г. Алабина и своей, — но в рассказе приписал их совсем другому по внешности человеку! Чувствую себя поэтому глубоко правым и никаких авансов делать не намерен. Вы приняли от меня художеств (енный) рассказ и потому вправе написать то, что хотите, разумеется, только отнюдь не от моего имени. Но лично я, признаюсь, считаю и эту уступку излишней и предпочел бы, чтобы ее не было, потому что я-то лично знаю, что г. Алабин в действительности поступал хуже, чем мой вымышленный карым-хорунжий (…) Для меня же г. Алабин — характернейшее явление торжествующей безнаказанности, возможное только среди нашего произвола и нашего бесправия. Может быть, условия тут виноваты больше, чем он, но все же уступать этим господам с дороги тоже не резон. В конце концов — я повторяю, что написал художественный рассказ, но факты взяты из действительности, и они хуже вымысла» (Избр. письма. Т. 2. С. 60–63). Подробно об истории создания рассказа см.: Дерман А. Б. История создания «Ат-Давана» // Рус. язык и литература в трудовой школе. 1928. № 4–5.

Ринальдо Ринальдини — легендарный герой-разбойник так называемых разбойничьих романов (1797–1800) немецкого писателя К. А. Вульпиуса (1762–1827).

Ластовый — чиновник, собирающий налог с купеческих судов.

Улахан Арабын-тойон (якут.) — большой начальник Арабин.

Парадокс^*

Впервые: Рус. богатство. 1894. № 5.

Смысл рассказа Короленко разъяснял в письме от 28 сентября 1894 г. к сестре своей жены П. С. Ивановской: «Вы меня немного пожурили за знак вопроса в „Парадоксе“. В отдельном издании — выскажу свою мысль яснее, а пока Вам лично скажу, что этот рассказ явился для меня самого неожиданным результатом всего, что пришлось пережить в последнее время. Я вообще человек не унылый и не пессимист. Но смерть моей Лели (маленькой дочери Короленко, умершей во время его путешествия в Америку, в 1893 г. — Б. А., Н. Д.) так меня пришибла, что я никогда, в самые тяжелые минуты моей жизни, не чувствовал себя до такой степени изломанным, разбитым и ничтожным. Жизнь вообще, в самых мелких и самых крупных своих явлениях, кажется мне проявлением общего великого закона, главные основные черты которого — добро и счастье. А если нет счастия? Ну что ж, исключение не опровергает правила. Нет своего — есть чужое, а все-таки общий закон жизни есть стремление к счастию и все более широкое его осуществление. Только это я и пытался сказать своим парадоксом, но собственная моя душа в это время была еще так же изломана, как мой несчастный философ. И потому эта сама по себе простая и не пессимистическая мысль оказалась как-то непроизвольно с такими пессимистическими придатками, что в общем выводе рождает недоумение и вопрос. Повторяю — впоследствии я скажу все это яснее, и впечатление, думаю, выйдет более цельным» (Короленко В. Г. Письма к П. С. Ивановской. М., 1930. С. 64).

Вопрос Ивановской относился, вероятно, к следующей финальной фразе рассказа, которая не вошла в окончательную редакцию: «И много раз еще мы сидели над этой бадьей и путешествовали в старом кузове, и много раз впоследствии случалось нам предаваться таким же неумным занятиям в течение жизни и чувствовать себя такими же дураками, как в ту минуту, когда Петр застал нас с удочками на заборе. И не раз мне казалось, что за плечами у меня вырастают крылья, а потом я чувствовал себя беспомощным, разбитым и бессильным, как червяк, раздавленный в дорожной пыли. Бывали безумные удачи и постыдные поражения, сердце не раз трепетало от восторга и сжималось смертельной тоской, мир раскрывался навстречу моим надеждам и замыкался четырьмя стенами душной тюрьмы… Но никогда с тех пор я не забывал странного афоризма, написанного ногами парадоксального счастливца, которого голос и до сих пор упрямо звучит в памяти с такою же ясностью, как и в первую минуту.