— Неужто, — говорят, — и сержант тоже от бога?

— А то от кого же? Власть предержащая…

Еще больше тогда народу в раскол ударилось, а воевода и в ус не дует. Думает: ну, теперь сержант уж у меня всех усмирит. А цепной сержант по городу на тройке летает, глаза точно колеса вертятся, усы точно две сабли турецкие, народ от страху от одного умирает.

А весна-то, вместо ранней, и вовсе не идет. Уж ей давно быть надо, а вместо того кругом снег лежит, по ночам метель воет, деревья подо льдом ломаются. Прилетели было первые ласточки, да скоро позябли. А которые не позябли, за теми сержант с архаровцами гонялся да на площади головы рвал.

Запечалились востоковцы.

— Видно, — говорят, — и впрямь Устаревшему дана такая власть, что может чреду времен прекратить…

Только Невинномыские еще несколько утешали. «Надейтесь, говорят. Как уже хуже того, что теперь есть, и быть более нечему, то, значит, пойдет дело к лучшему». Сержант над ними за то лютовал, но они не унимались. А один молодой — самому воеводе на улице крикнул: «Врешь, воевода, не сможешь весну победить! Исчезнете оба с сержантом, как черви! Еще таких примеров не бывало, чтобы воеводскими приказами течение времен воистину отменялось…» Схватили его, а как по расследованию оказалось, что оный крамольник читал историю, то учебники Иловайского приказано все пожечь без остатку…

Кинулся тогда народ из Востоковской округи… Стали собирать пожитки, детей да стариков на телеги сажать да за рубеж, где весну начальство не запрещает, потянулись. Сведал сержант, стал войска собирать… Диву дались востоковцы: ни с кем войны нету, а через город войска идут, казаки скачут, пушки гремят. И все на рубеж. Обложили границу — зверь не прорыщет, птица не пролетит… Сержант доволен:

— Теперь, — говорит, — ваше воеводство, спите спокойно, — я, — говорит, — крамолу эту вывел, людишки больше уж и не ждут ничего: ни им к весне, ни весне к ним ходу нет…

Замерла вся Востоковская округа… Не то сонное, не то мертвое царство: люди ходят, озираючись, ошалелые, брат брата, отец сына боятся…

Доволен воевода Устаревший, сержанта Мрак-Могильного похваливает…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Стоял на рубеже с полуденной стороны казак караульный… Поставили казака, велели караулить, чтобы никого за рубеж не пускать, а наипаче, чтобы из-за рубежа не пришло какого неблагополучия… Казак, известно, человек служащий: поставили, стоит; случится что — он в ответе. Стоит да смотрит: кругом снег глубокий лежит, воронье над снегом летает…

Только вдруг слышит казак: журчит что-то, тихонько таково, крадучись. Послушал он, послушал, потом оглядываться стал: где бы это? Оглядывался, оглядывался, потом креститься начал… И радостно-то ему, — видно, и впрямь не осилить божьей весны воеводскими приказами, — и боязно: вдруг этакое да в его караул приключится. Не чаял казак и смены дождаться… Пришла смена, — ушел поскорее, ничего не сказал.

Только ночью глубокой, в самую полночь, — вдруг на рубеже из пищали ударили. А потом в другом месте, в третьем, пошла трескотня по всей линии. Засуетились дежурные, заскакали ординарцы и офицеры. Что такое? С кем воевать, кого отражать? «Весна, такая-сякая, прососалася через рубеж, журчит всюду…» Слушают казаки, крестятся. Лица у всех радостные, только ответа боятся…

Послали гонца к воеводе. Прискакал гонец в полдень, а в городе-то время полночь на каланче значится. Спят обыватели, ставни всюду заперты, сторожа в трещотки бьют… Один сержант по мертвому городу скачет, глазами стреляет. Попался ему гонец навстречу: «Стой, что за человек?»

— Гонец к самому воеводе!

— Сказывайся мне, я тебе важнее воеводы. — Известно, обнаглел сержант на всей своей воле. Ну, казак видит: начальство строгое. — Так и так, мол, ваше-ство, — на рубеже весна прососалася.

Чуть сержант с коня не свалился, потом повернул лошадь, поскакал к воеводскому двору, и казак за ним.

А уж по городу точно в набат ударили: никто, кажись, и не слыхал, как казак сержанту про весну докладывал, а вышло так, будто он то слово в набатный колокол ахнул. И случилось тут чудо чудное и диво дивное: на каланче-то еще фонарь чадит, а по всему городу без начальственного приказу ставни открываются, народ на улицу валит, обнимаются, точно в светлое христово воскресенье, плачут от радости. И у всех одно на уме: ну, видно, весна-то и впрямь воеводских приказов сильнее!

Пошел по улицам шум… А тут как раз ласточка прилетела. Села пташка божия на воеводском заборе: тилик, тилик, тилик… Кинулись за нею архаровцы, ан людишки (прежде подлым обычаем и сами помогали) — теперь мешают да ножки архаровцам ставят…

На ту пору приехал к воеводе Устаревшему из другой округи начальник какой-то: слышал он, что житье Устаревшему хорошее, что хочет — делает, и захотелось ему посмотреть, верно ли.

— Верно, — говорит Устаревший. — Все могу. Вот, — говорит, — нынче я у себя весну запретил…

А на ту пору на улице вдруг из пушки грянули.

— Это, мол, что?

— Это, — ординарец воеводский докладывает, — сержант по ласточкам из пушек палит. Летит их видимо-невидимо из-за рубежа…

— Для чего это он делает? — спрашивает гость.

— А потому, — воевода отвечает, — чтобы людишкам неповадно было. А то — все ведь, глупые, весну поджидают…

Покачал гость головою.

— Ты бы, — говорит, — им лучше дозволил.

— Как же, — говорит, — им дозволить, когда в моей округе дело-то еще к осени подходит? А за осенью-то, — говорит, — еще лето пойдет…

Он уж и сам поверил своему счету: думает, — и впрямь время назад пошло.

Посмотрел гость на воеводу да давай свои пожитки укладывать: с тобой, говорит, беды наживешь. Ты бы, говорит, хоть календарь Суворина посмотрел.

— Календарь? — говорит воевода. — Да у меня теперь в округе ни одного календаря не сыщешь. От этих-то вот календарей в наших округах воеводы перевелись, никакой власти не стало. А я воевода природный, у меня этого баловства нет…

— Ну, так прощай, счастливо оставаться. А я у тебя и дня не останусь, когда уж ты с весной воевать принялся. Бывало это и у нас в старину, да добра от этого не видали. Ты бы хоть Иловайского учебник прочитал.

— Я и Иловайского-то всего пожег…

Поехал гость, глядит: в городе шумно и неспокойно. К полудню солнце поднялось, греть начало, с крыш каплет, по улицам ручьи бегут. Сержант с командою скачет, по ласточкам из пушек палит, народ разгоняет. А народ-то уж не слушается. На стенах плакаты какие-то наклеены, все читают, на шесты тоже листки от суворинских календарей навесили, носят по городу и все кричат:

— Весна пришла! Долой сержанта!..

Народу все прибавляется, идут к воеводскому двору. А у воеводского двора команда лопатами воду отгребает, а вода все прибавляется. Глядел воевода из окна, видит, что команде не управиться, выскочил во всей парадной форме да давай и сам руками потоки весенние загораживать… Оглянулся воевода, — слышит: не то, что уж вода звенит, народ кругом над воеводою грохочет… Махнул рукой, убежал к себе на вышку. А народу все больше да больше, запрудили всю площадь, кричат:

— Весна пришла. Подавай нам сержанта на расправу… Попробовал воевода выйти на крыльцо:

— Кто, — говорит, — я по здешнему месту?

— Ты, — говорят, — воевода Устаревший, с весной воевал, время вспять обращал… Да мы супротив тебя ничего. А подавай нам — кто тебя, Устаревшего, научал. Давай сержанта. Ставь нам опять Негодяева-старшего.

Связали сержанта по рукам, по ногам да на воеводских глазах в воду бросили. Поплыл сержант, как колода с потоками весенними, и на его место, — делать нечего, — позвал воевода Негодяева.

Вышел Негодяев на крыльцо и говорит народу:

— Молитесь богу, православные. Воевода, по великой милости, дозволяет опять счет времен повернуть.

— Это что же выйдет? — спрашивают у него.

— А выйдет, что пускай теперь будет Зимний Никола. Через три месяца, гляди, и весну разрешим.

Разлютовался тут народ: «А, говорят, подлое семя. Вы опять за старое. Да нет: нонче уж весна пришла, долой Негодяева!»