Ну как, Марилли?
Или:
Давай-ка я тебе помогу, малютка.
Или:
Старый я дурень, а?
Красные волосы Марилли, нагнувшейся над кучей угля, падали ей на лицо и свисали, как флаг, когда он, поникнув, не бьется на ветру. А от затылка девочки подымался едва уловимый запах, как от вербы и амбры. Может быть, именно поэтому старик Блетш так охотно светил ей, когда она набирала уголь. Такой уж он был, этот господин Блетш. Но дворничиха считала невозможным, что там ничего другого не произошло, и когда Блетш поднялся вслед за девочкой на тринадцать ступенек, он наткнулся прямо на фрау Герлих, стремительно выступившую из-за двери.
А вот, господин Блетш, примите к сведению, и свидетельница безобразия, которое вы творите над ребенком! — воскликнула она, указывая на жену обойщика, едва живую от страха.
У вдового жестянщика изо рта, когда он его открыл в беспомощном удивлении, вытекло немного слюны. Он постоял еще секунду-другую, а потом, словно ополоумев, мелкими шажками припустился за девочкой, коикнувшей «о-ой!» Ведро с углем они оставили стоять. Дворничиха его взяла, внесла к себе в переднюю, надела непромокаемое пальто и отправилась в полицию. Гиммельрейхша ее сопровождала, хотя и с неохотой.
Господин Блетш юркнул в свою квартиру. Последние шаги до двери он шел на цыпочках, хотя был в мягких войлочных туфлях. Он тотчас же накинул цепочку, еще раз взглянул через мутный глазок в двери на безлюдную лестницу, всунул ключ в замок и дважды повернул его. Связка ключей тихонько позвякала, болтаясь в замке, и стихла. Господин Блетш прошел в кухню.
Прежде всего он оборвал старые листки календаря и вполголоса прочитал то, что было на них написано: «Понедельник. Ячменный суп, шпинат с глазуньей, яблочный мусс».И под этим: «Трубы фирмы Маннесман не имеют швов».И еще ниже: «Отважному принадлежит весь мир».Это был рекламный календарь, и его давали задаром. Жестянщик прочитал меню двадцати обедов; несколько из них он одобрил кивком головы, на большинство же никак не реагировал. Афоризмы до него попросту не доходили.
Господи боже ты мой! Эта женщина, что стояла там, за дверью, ведь пошла в полицию. Разве? Она этого не говорила. Зачем бы ей туда идти? Только этого недоставало. Ну конечно же пошла, с таким лицом, как у нее, обязательно идут в полицию и там на кого-нибудь доносят, например на него, а он недавно потерял жену, и вся его вина, что он посветил девочке с красными волосами. Больше он ничего и не хотел. Он не из тех, что стремятся жить два раза.
И такой страх забрался в кишки господина Блетша, что они начали сжиматься и заурчали. Такой великий страх, что господина Блетша пригнуло к земле. На полу валялись листки отрывного календаря. Господин Блетш наклонился и подул на них. Листки только чуть-чуть приподнялись, и то с одной стороны. Наверно, надо было дуть сильнее или ниже. Поэтому он стал на колени. Гляди-ка, теперь пошло дело! Но колени стали болеть. Тогда старый господин Блетш уселся на пол. Так он сидел на кухонном полу, очень грязном, который давно уже не протирали мокрой тряпкой, потому что жена умерла, и думал о жизни жестянщика, в которой он был статистом, как бывает человек статистом в жизни короля, молочницы, исследователя трихин или бегуна на сто метров. Нет, нет, бегун, пожалуй что, и не статист, он, наверно, бежит сам!
Интересно, своей ли жизнью живет Марлен Дитрих? Тоже, наверно, нет. Когда же ей успеть? В перерывах между съемками? Ну, да что он об этом знает? Во всяком случае, он, господин Виктор Блетш, своей жизнью не жил.
— Куда там! — вслух произнес он.
И как дешево он ее продал! За несчастные триста марок в месяц. Особенным уважением к себе не проникнешься, если со всеми твоими знаниями и с такими свидетельствами, какие были у него, уступаешь себя за триста марок. Это значит, что ты просто жалкий тип. Где он слышал это выражение: «жалкий тип»? Ах да, так ведь говорил в свое время его коллега Зерце, саксонец, а как- то раз еще сказал:
Ей-богу, вы просто тепа.
Но этого он не потерпел, что за «тепа» такой, и Зерце взял свои слова обратно, потом засмеялся и спросил:
А вы знаете, милейший, что такое тепа?
Виктор Блетш не знал. И никто не знал. Но, впрочем, он ведь думал о чем-то другом. О чем же, собственно?
Ах да, что продал жизнь за триста марок. Немногого она, значит, стоит. Иуда тоже продал жизнь Иисуса всего за тридцать сребреников, а как-никак это был Иисус Христос. В таком случае его жизни уж просто грош цена. Если сравнивать с Иисусовой, то она и трех марок не стоит. Но это недозволенное сравнение. Виктор Блетш понял, что и впрямь довольно безразлично, жил он на свете или не жил. Потому что не будет такого летописца, который в две тысячи шестьсот шестьдесят шестом году написал бы в книге: «Блетш Виктор, известный жестянщик (1878—...)». А следующая какая дата? Но даже если он и будет внесен в эту книгу, то, спрашивается, на что это мертвому...
Жестянщик Блетш поднялся с полу и при этом потерял одну туфлю. Тогда он достал из шкафчика свои мягкие башмаки и переобулся, потому что его знобило. Башмаки были из хорошего шевро, с крючками. На одной половине дырочки, на другой — крючки. Но едва он нагнулся, липкий страх перед полицейским и взглядом той женщины, когда она уходила, снова овладел им. На этот раз страх засел несколько выше и даже сдавил ему глотку. Такой страх растет с колоссальной быстротой. Сейчас он заполнил всю грудь. Господин Блетш уже чувствовал его в каждом ребре; страх так разросся, что сердцу уже не оставалось места, и в мозгу жестянщика пронеслось: «Дай ему палец, а он всю руку зацапает». Он подошел к маленькому приемнику, стоявшему рядом с раковиной на буфете, и повернул ручку. Концерт. А страх любит тишину и одиночество: от громкой музыки он весь невольно сжался. Тогда старик Блетш решительно шагнул к кухонному столику и выдвинул ящик. Ну и хаос же был там! Ржавые ножи и вилки — на одной виднелись следы шпината. И бельевые зажимки, и плоскогубцы, и жирная крышка от коробки с сардинами в масле. Все потому, что не было больше женщины в его доме. А поглубже лежала еще веревка для белья. Когда Виктор ее потянул, весь ящик грохнулся на пол. И человек в неопрятной кухне испуганно оглянулся, не услышал ли кто-нибудь, и быстро вдвинул ящик на место. Только он не вошел до конца.
Говоря по чести, господин Блетш сразу понял, давно уже понял, что сделает что-то над собой. Оттого страх и был так огромен, так нестерпимо тяжел.
Рубашка на этом человеке в кухне была из бумажной материи и без воротника. Такого покроя, который принят в исправительных домах, в казармах и еще в больницах для умалишенных. Шея голая, ничем не прикрытая. Держа в руках натянутую веревку, он провел ею два раза по шее — туда и назад. Как пилой провел по своей дряблой индюшачьей шее. Потом заплакал, застонал:
Теперь конец, всему конец.
Но стоны очень быстро перешли в дурацкое хихиканье, и он сказал:
Обо мне жалеть не приходится! Вот только какой стул взять?
И он взял за спинку стул, на котором только что переобувался, и поднял его. Неся его к двери, он прошел мимо раковины, где висели два засаленных полотенца, и одним из них вытер себе глаза и нос тоже. В маленькой передней, рядом с газовым счетчиком, в потолок был ввинчен черный железный крюк. На нем годами висел велосипед фрау Блетш. Бывало, они почистят его, смажут и опять вешают на место. Зато он не стоял в коридоре, и никто не ушибался о его педали. Виктор Блетш посмотрел на крючок и кивнул ему. Стул качнулся и едва не опрокинулся. Господин Блетш испугался. Такому старику, как он, недолго и ногу сломать! Он закрепил веревку, сделал петлю и накинул себе на шею. Покряхтел немножко. Стул-то опять закачался.
Еще мгновенье, и человек на стуле совершенно успокоился. Он просто сошел с него, как со ступеньки. Левой, правой, раз, два. По радио сейчас передавали полечку. «Ах, нет, ах нет! — она сказала...»
Несколько человек увидели с балконов и из окон своих спален фрау Герлих, возвращающуюся с полицейским. Гиммельрейхша ковыляла сзади. Жильцы высыпали на лестницу. Женщины торопливо вытирали мокрые руки о передники, а фрау Юнгфердорбен воскликнула:
