Не таков был ее сосед Р. М. Диммер. Уже одни Р. М. на хвастливо большой медной дощечке были слишком заносчивы. Как и сам Рудольф Мариа Диммер. Надо же зваться Рудольф Мариа! Была у Диммеров и дочь. Они с места в карьер окрестили ее Евгенией. А в доме никто не знал, как, собственно, надо выговаривать — Евгения или Эвгения? И потому те, что попроще, говорили «маленькая Диммерша», а те, что поершистее, — «Диммеровская цаца». Родители называли Евгению еще и «Писи». Потому что долго старались, научив ее этому слову, отучить мочиться в кровати, что она за милую душу проделывала еще в пять лет. Диммеров не любили, считая, что они «задаются». Сам Диммер не то торговал круглым лесом, не то занимался маклерством, и у него был автомобиль шевроле. Супруга его, несмотря на свой широкий таз, носила пышную шубу из рыжей лисы, которую знала вся улица. Диммеры никогда не записывались на ванну, как прочие жильцы. А каждую пятницу демонстративно отправлялись в ванное заведение Пильгерсгеймера и возвращались домой с мокрыми волосами. Про самого Диммера этого сказать, собственно, было нельзя, на его голове росло не больше, чем на канистре для бензина. Да и по форме она напоминала этот сосуд. Когда Диммер Евгения стала ходить в школу, ей давали с собой завтрак — два куска пирога. Вдобавок густо намазанного маслом. Тоже нахальство. Но Евгения уже в первом классе осталась на второй год. Тогда юный Леонард Кни, успевший за свою короткую жизнь несколько раз выказать недюжинное остроумие, сочинил: «От Диммер Евгении не пахнет гением».

Право же неплохо для мальчика, которому едва минуло двенадцать лет!

Третью дверь на четвертом этаже украшала покосившаяся железная дощечка: Маттиас Гиммельрейх, обойщик. Эту дверную дощечку, одновременно служившую и фирменной вывеской, с помощью острой стамески изготовил за несколько дней смышленый сынок обойщика Мельхиор. У обойщика Гиммельрейха было трое сыновей, а именно Каспар, Мельхиор и Балтазар, а также две дочери— Эльфрида и Лени. Странно, что все пятеро появились на свет в ноябре и в декабре. Это свидетельствовало об особой активности папаши в марте и в апреле. Господин Рупп заметил по этому поводу, что Гиммельрейху в эти месяцы следовало бы вместо ячменного кофе пить соду.

Сыновья обойщика во все времена года бегали обритые наголо. Папаша собственноручно занимался их головами каждую субботу после обеда. Сам же носил живописные бакенбарды, которые, вероятно, от постоянной возни с морской травой приняли ее цвет. Гиммельрейхша неизменно ассистировала мужу при ремонте мебели, производившемся в нанятом неподалеку сарайчике. Если в диване или в оттоманке были клопы, она тотчас же сообщала об этом молочнице фрау Мэгерлейн, на которую возлагалась забота о быстром и широком распространении этого известия.

Мальчишки Гиммельрейх тоже иногда ловили вспугнутых обитателей матрацев и сажали в спичечные коробки. А потом показывали свою добычу друзьям, объясняя повадки и происхождение воинственного матрацного племени, и, наконец, втыкали им булавку между лопаток— так закалывают быков испанские матадоры.

Обойщикова Лени волочила одну ногу, вставленную в железную шину. Поэтому на рождество все жильцы дома делали ей подарки.

Фрау Гиммельрейх тогда плакала не таясь, и люди, правда на краткий срок, прощали ей ее незаурядную трепливость.

С семейством Юнгфердорбенов судьба сыграла злую шутку. Вот как это произошло в свое время: Каспар Юнгфердорбен числился служащим городской управы, вернее же, был подметальщиком улиц, хотя зимой под его строгим началом и находились двадцать четыре парня, убиравших снег. Как правило, он подметал Голлирплац, а также Бергман- и Казмэрштрассе. Возможно, что мусор там был особо интересный, во всяком случае, Каспар был вполне доволен своей участью. Так же как и его жена Матильда, создание, сплошь состоявшее из вздохов, самодельных шлепанцев и бесконечных посещений церкви. Там-то, возле водопроводного колодца с гидрантом на Вестендштрассе, значит, собственно, за пределами своего района, Каспар однажды утром, в собачий холод, нашел сшитый на руках голубой бархатный мешочек. Мешочек запирался замком со шнурочком. Каспар всунул свой негнущийся указательный палец в замочек, который заело, и в нос ему шибануло кислым, как от белого пива. Подметальщик оглянулся налево, потом направо и прислонил свою метлу вместе с вмонтированным в нее совком к стене, оштукатуренной «под шубу». Он несколько раз подбросил на заскорузлой ладони содержимое мешочка. Золотые кольца, две брошки, браслеты, аграфы и серьги.

— Гм... гхм... гмкхм...

Первые разумные слова, пришедшие ему на ум, были строчкой из старой сказки: «...смотри-ка, все чистое золото да карбункулы...» Он стал быстро подметать улицу. Только бы остаться незамеченным! Завидев старую бакалейщицу, пробормотал односложное приветствие. На обед купил сто граммов печеночного паштета и свежую булочку. Как всегда, не больше. Расточительство — вот что главным образом и выдает преступников. Но к двум часам совесть и честность наполовину уже пожрали длиннохвостую скотину в его душе. Он сунул метлу в полый афишный столб и отправился в бюро находок. В парадном дома номер четыре по Мартин-Грейфштрассе он, впрочем, сжав зубы, вынул из мешочка золотую брошь — трилистник с бриллиантами.

Он завернул ее в серебряную бумажку из-под сигарет, далее приподнял на первом этаже лист оцинкованного железа под лестничным окном и засунул под него свое сокровище. Часть находки Каспар Юнгфердорбен утаил сознательно. Поразмыслив, он понял — его собственнических понятий недостанет на то, чтобы оставить себе весь мешочек. А на украденную брошь моральной стойкости достанет. Это еще куда ни шло.

Его совесть переварит брошь. Нечестность ценою от силы в тысячу марок, не больше...

В бюро находок инспектор Ленер с расчесанными на пробор и обвисшими, похожими на кислую капусту волосами долго рассматривал драгоценности. Время от времени он высоко вскидывал бровь и зажимал ею лупу, толстую, как зажигательное стекло, до того крепко, что в его скривившемся рту становился виден желтый клык. Затем составил протокол, объявил, что такой находки не регистрировал ни разу за тридцать два года службы, и протянул Каспару Юнгфердорбену печатный бланк. А тот и сам знал, что по истечении года, если потерявший не явится за своим имуществом, мешочек станет его собственностью. Впрочем, это знает каждый. В рубрике «Ценность находки» полицейский инспектор и эксперт Ленер проставили: семьдесят тысяч марок. Только на четвертый день Юнгфердорбен рассказал об этом жене. Она как стояла, так и села на краешек кухонной табуретки.

Еще кто-нибудь знает?

Нет.

Думаешь, он явится?

Почем я знаю.

Я думала... ты как думаешь?

Почем же мне знать.

Третью часть, хочешь не хочешь, придется ему тебе платить.

Это уж как пить дать.

О брошке Каспар умолчал. Он извлек ее во вторник, завернул в промасленную бумагу, положил в консервную банку и схоронил в саду возле клубники. В коричневом конверте, который он всунул в шкатулку на комоде, находился чертеж — как найти захороненную брошку. На конверте стояло: «Вскрыть только после моей смерти».

Еще целый год Каспар Юнгфердорбен подметал улицы, но даже самый прекрасный мусор оставлял его внутренне холодным. По вечерам, лежа под своей периной, с узорчатой— венки из роз — каймой по краям, он вперял взор в одиннадцатимиллиметровую проводку освещения. Сон оставил его. Уже было решено, если потерявший не придет за своим добром, купить столовый сервиз, ковер-букле, а также простыни и наволочки.

Постельного белья вечно не хватает.

В саду была запроектирована новая беседка, а также блестящие шары для розовых кустов. Если же потерявший объявится, то часть вознаграждения за находку — шесть тысяч пятьсот марок — будет положена в сберегательную кассу. Остаток распределялся следующим образом: 40 центнеров угольных брикетов, 200 пакетов алебастра, побелка квартиры, а также покраска раковины в кухне и проводка электричества в ватерклозет. В обоих случаях получала свой процент и св. Анна. Две обедни за упокой бедных душ, мучающихся в аду, и восковую свечу метровой высоты.