Починка моего забора стоит не меньше двадцати марок, даже если я все сделаю сам.
Господин Леш крикнул наверх господину Лееру:
Видел ты что-нибудь подобное?
Затем он с помощью мальчишек загнал пурпурного скакуна в гараж. На кожаных бриджах господина Леша появился продольный разрыв, глубокий, до самого тела. К тому же он здорово охромел, но ничего этого не заметил, так как чувствовал себя триумфатором.
Однажды, когда Марилли было двенадцать лет и семь месяцев, она стояла под газовым фонарем. Чугунный фонарь с повторяющимся узором на цоколе был важнейшей вехой в жизни детворы с Мондштрассе. При игре в палочку-выручалочку, например, или когда они гоняли обруч. На самокатах они тоже неизменно катались вокруг старого чугунного дядюшки с мудреным узором, и его же объезжали, играя в паровоз. Когда по вечерам загоралась эта маленькая пригородная луна, разумеется, при содействии хромого фонарщика с длинным деревянным шестом в руках, благовоспитанным детям полагалось идти домой. Потому что в эту пору злая фея туманов ходит по лужайке и забирает ребятишек.
Итак Марилли Коземунд стояла под фонарем, заложив руки за спину, и правой ногой, согнутой в колене, опиралась на цоколь.
На ней был узенький, чисто выстиранный пуловер, купленный, когда ей еще едва минуло десять лет. Поэтому сегодня впервые были видны ее упругие грудки. Маленькие до смешного.
С этого дня дворничиха говорила, и не только своему мужу, а всем в доме:
Подумать только, у этой вертихвостки уже грудь растет!
И тон у нее был такой, словно Марилли это проделывала из чистого озорства. Немножко разочарованный, очень раздосадованный и полный ненависти. Чуть-чуть, впрочем, и огорченный. Но Марилли все равно стояла в этот вечер под фонарем, свет его падал на ее красные волосы, похожие на ветви плакучей ивы, и, ни о чем не думая, расцветала. Впрочем, узкий пуловер она надела уже преднамеренно. Естественное повзросление Коземундовой вертихвостки заметил и учитель пения Кюммель. Оно взбудоражило его чувства. Девочки в доме тоже успели заметить, что Марилли переменилась. И еще один человек это заметил, на которого уж никак нельзя было подумать. А именно жестянщик Блетш, а он ведь был еще в трауре.
Однажды, когда Марилли шла в погреб за углем, Блетш случайно ее встретил и вдруг почувствовал, что ему стало тепло; он взял подсвечник из рук девочки и посветил ей, покуда она набирала уголь. Больше ничего не произошло. Потому что это ведь ровно ничего не значит, если пятидесятивосьмилетний вдовец держит свечку девочке, которой еще нет и тринадцати лет, а потом, даже не останавливаясь, чтобы передохнуть, тащит для нее ведро с углем на второй этаж. Только вконец испорченные люди могли усмотреть в этом нечто предосудительное.
Куда хуже было то, что сотворили мальчишки из седьмого класса под предводительством Леонарда. Они натянули одну из подвязок, похищенных у фрау Кампф, на рогатку. Это было сделано на школьном дворе. Затем они стали стрелять из своей рогатки и угодили прямо в затылок господину капеллану Иеннеру, внутренне как раз подготовлявшемуся к уроку закона божьего. Все пятеро охотников были оставлены после уроков. Господин капеллан с господином старшим учителем, классный наставник и ехидная старая дева фрейлейн Модль вошли в класс, и в это самое мгновенье у Руппа меньшого выпала из рук хрестоматия, а из нее маленький конвертик — в таких конвертиках рассылают поздравления с рождеством и Новым годом. Старший учитель тут же его поднял. На конверте была намалевана девичья головка с длинными краснорыжими волосами и глазами непомерной величины. Под портретом значилось: «Марилли Коземунд». Внутри конверта оказалась записочка со стихами. Ее одновременно прочитали классный наставник, старший учитель, капеллан и злючка Модль. При этом они то и дело переглядывались, покачивали головами, но продолжали читать. Рупп меньшой сидел молча. А в нем сидел страх. Добрый человек мог без труда его от страха избавить, потому что это был глупый страх. Но старший учитель и классный наставник и другие воспитатели намеренно оставляли его в мальчике, потому что с помощью страха можно воспитать целые нации и еще потому, что и в самих воспитателях сидит столько страху, что им хочется немного уделить другим, хотя их собственный страх от этого меньше не становится.
Стихотворение вместе с конвертом было положено на кафедру. Капеллан Иеннер поставил на него чернильницу. После этого старший учитель, классный наставник, капеллан и фрейлейн Модль приступили к допросу.
Руппу меньшому велели подойти к кафедре. Его это стихотворение?
Нет, да, нет...
Известно ли ему, что написано в записке?
Ага, известно.
Знает ли он это стихотворение наизусть?
Пожалуй — да.
Пусть прочитает его вслух. Мальчик начал, губы у него дрожали:
Сорок два и сорок пять — я один пошел гулять. Сорок три и сорок шесть — глянь-ка, там домочек есть.
Чей же домочек? — осведомился учитель.
Не знаю, просто так.
Тэк-с! Дальше.
Сорок пять и сорок два — она меня зовет туда.
Ты имеешь в виду женщину? Паршивый мальчишка! «Она» — это, конечно, женщина,— пояснил старшему учителю классный наставник.
—- Правда, женщина. Десять, двадцать, тридцать, двести — мы уже идем с ней вместе.
«Уже идем с ней вместе», — про себя повторил классный наставник и бросил многозначительный взгляд на оцепеневшую фрейлейн Модль.
Сорок, тридцать и пяток, — слабые нервы Руппа меньшого не выдержали. Две соленые слезы выкатились из уголков его глаз и описали дугу на мальчишеских щеках, прежде чем упасть на линолеум.
Что же дальше, сорок, тридцать и пяток, — повторил за ним классный наставник.
...И пяток...
Говори же, говори, мальчик, не то я тебя высеку.
И пяток... чулок, — еще успел выдавить из себя мальчонка и внезапно чихнул. Классный наставник поднял листок со стихотворением и пальцем указал на недостающие слова между «пяток» и «чулок». Старший учитель проговорил:
Господин капеллан, досточтимые коллеги, я полагаю, что на этом мы кончим. Думается, что ученик Рупп уже испорчен до мозга костей. Кто, собственно, его отец?
Классный наставник быстро заглянул в журнал и удивленно ответил:
Его отец чиновник, государственный чиновник.
Мне жаль его, — заметил на это старший учитель, — чиновник — и вдруг такой сын. Как только придет отец этого мальчика, пошлите его ко мне. — И ушел.
Через несколько дней самое противное осталось позади. Охотники были примерно наказаны, прежде всего, конечно, нравственно опустошенный Рупп меньшой. Его стихотворение, несмотря на некоторый свой идиотизм, сделалось весьма популярным. Но за домом на Мондштрассе утвердилась дурная слава. «Проклятый вертеп», — говорили люди об этом доме и были недовольны, когда их дети играли с детьми из дома № 46. И все из-за Марилли. А потом еще эта история с жестянщиком Блетшем. Дом теперь стал именоваться «Вертеп имени Блетша». Итак, имя Блетш, прежде едва ли кому-нибудь известное, было у всех на языке. И опять из-за Марилли, а Марилли опять ни в чем не была виновата.
Уже четвертый раз видела дворничиха, как господин Блетш, запущенный и неопрятный, сопровождает в погреб Коземундову девчонку. Она привела еще фрау Гиммельрейх в качестве свидетельницы, и обе они ждали за дверью дворничихи, покуда не появилась Марилли, а за нею господин Блетш, тоже стоявший за дверью своей квартиры, дожидаясь, пока не раздастся звон угольной лопатки в пустом ведре, которое несла Марилли. «Вертихвостка» — а ею она была, в этом никто уже не сомневался — ходила в погреб всегда по вечерам, вскоре после пяти часов и до того, как револьверщик Карл, ее приемный отец, возвращался домой.
Господин Блетш в войлочных туфлях, ни слова не говоря и только раза два по-ребячески кивнув головой, шел следом за Марилли. Когда она отперла погреб, он взял у нее из рук ведро. Она тоже ничего не сказала, но была польщена, что стоит ей только пойти за углем, как гоепо- дин Блетш уже тут как тут. Ей нравилось это еще и потому, что в погребе бывало страшновато. Но дома Марилли все-таки ни словом не обмолвилась о своем кавалере, она чувствовала — не надо всем и каждому знать, как охотно освещает ей жестянщик Блетш дорогу в погреб. Идя за Марилли, господин Блетш всегда высоко держал подсвечник, и вид у него при этом был несколько глуповатый. А когда девочка сгребала уголь, он говорил:
