Или — в последнем ряду идут больные.

— Глядите, глядите, друг дружку под руки ведут.

Вдруг — дикий плач. В толпе мечется семи-восьмилетняя девочка.

— Что с тобой? Задавили? Маму потеряла?

— Боюсь! Ой, боюсь! Ой, немцев боюсь!..

А она их и не видит, бедная. Только слышит мерный топот их ног.

Прошло мимо нас несколько тысяч (тысяч десять — пятнадцать, я думаю) фрицев. Ни одной, даже самой робкой улыбки на их лицах. И на толпу почти не смотрят. Особенно эсэсовцы. Эти (с какими-то отметными значками на груди) глядят и в самом деле зверями. А остальные — люди как люди. Есть и совсем мальчики, есть и старики. В очках. Интеллигентных лиц мало. Офицера не сразу отличишь от рядового. Почти все мрачны, испуганы, ждут или ждали, по-видимому, эксцессов. Но таковых, кажется, не было. И меня это по-настоящему радует.

Большинство групп (или отрядов) проследовало по Смоленскому бульвару к Калужскому шоссе. А последняя — свернула к Киевскому вокзалу. Каждую группу кроме конвоя сопровождают два немца (какие-нибудь старосты?). Перед каждой колонной вместе с русским офицером идет девушка в штатском, переводчица. В арьергарде — советские санитарки с красными крестами на сумках. Пленных «проконвоировали». Но толпы на бульварах и на прилегающих улицах еще долго не расходились. Много разговоров о том, для чего их вели через Москву.

— Им начальство-то что говорило? Что Москвы давно нет, что «Москва — капут». Вот им и показали, капут или не капут.

Эту наивную версию я слышал в течение всего дня.

Слышал такой разговор. Лейтенанта милиции окружила компания «калек», инвалидов Отечественной войны.

— В общем, несчастный народ, — говорит лейтенант. — Многие небось с первого дня войны на фронте.

— Ясно! Тоже досталось.

— Точно. Ох-хо-хо!!. Война проклятая. (И мать-перемать.)

Записываю все это наспех, очень небрежно. Недосуг. Но день этот оставил память светлую. Что-то очень хорошее, о чем я, впрочем, и раньше знал, но о чем забываешь, увидел я в характере русского человека.

. . . . .

Вечером навестил больную Олю С. Там было еще несколько девушек и одна пожилая учительница. Кто-то сказал, что один «эксцесс» все-таки сегодня был. На Крымском мосту несколько мальчишек забрались на ферму и обстреляли фрицев из рогаток.

Девушки засмеялись, а старая учительница сказала:

— Ничего смешного не вижу! Мне стыдно. Этих ребят плохо воспитали. Им не внушили, что такое благородство, не объяснили, что лежачего не бьют.

. . . . .

Поет по классу рояля.

. . . . .

Маленький мальчик:

— Папа, подари мне такой вот кинжальчик.

— А что ты с ним делать будешь?

— Ну, что… Мальчишков тыкать.

. . . . .

Довольно благообразного парня лет 16–17 сняли с трамвайной «колбасы», ведут в милицию. Кепка его — в руках милиционера.

— Вы кепку не ломайте! Учтите это, — не ломайте!

. . . . .

Пилит мужа. Тот сидит с ногами на стуле, покорно кивает головой и бубнит:

— Да, да, я — гадкий. Я гадкий, Иринушка. Я знаю — я гадкий.

Шестилетний Алеха слушал-слушал эту самоуничижительную похвальбу отца, не выдержал и крикнул из своего угла:

— А я — гадее!

. . . . .

Вечером на пустынной Пятницкой улице господин в коверкотовом пальто — спутнице:

— Посмотри, какая луна шикарная.

. . . . .

— А, черт слепоносый!

. . . . .

Редактор детского журнала на собрании сотрудников говорил, что журнал должен постоянно напоминать детям о жертвах, понесенных их отцами и дедами:

— Наши читатели, товарищи, ни на минуту не должны забывать, что они ходят по костям и черепам.

Эпиграф:

«Все было ужасно, но никто не ужасался».

Викт. Гюго, «93-й год»

. . . . .

У Павелецкого вокзала небольшой ларек, павильончик. На нем вывеска:

«ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ САМОВАРОВ».

. . . . .

Хлестаков-журналист редактору:

— Я тебя могу забросать Героями Советского Союза!..

То есть у него материала — во!

. . . . .

Еще недавно, три года назад, он был совсем как огурчик. Ходил гоголем, выпятив грудь, поблескивая чем-то золотым — не то зубом, не то кольцом. А ныне — согнулся, сгорбился… Где его зубы? Где его блеск? Где его модный костюм — не то голубой, не то бежевый? Ничего не осталось от прежнего Л. - только разве что голос — важный, барственный, ленивый и снисходительный, да и в нем, пожалуй, куда меньше лени, чем самой простой усталости.

А ведь не воевал, не был в Ленинграде. Все три года проживает в Ташкенте.

. . . . .

Третий месяц живу в Замоскворечье, в Славущенском переулке, в одноэтажном каменном флигеле, переделанном еще в годы нэпа из конюшни. В двух небольших квартирках этой бывшей конюшни живут одни москвичи. Соседки мои — мать и две дочери — музыкантши. К матери ходят ученицы, берут уроки пения. Дочки — одна играет на скрипке, другая — на виолончели. С утра до ночи арпеджио, сольфеджио, пилят, скрипят, рычат и взвизгивают. Но я терплю. Очень уж хороша и у них и у всех окружающих московская речь. А по соседству, в пяти минутах ходьбы — Зацепский рынок. Тоже одно удовольствие бродить и слушать.

. . . . .

Екатерина Владимировна, учительница пения, кончившая консерваторию, о моей печке:

— Эта голландка, я вам скажу, прожорлива. По-настоящему если топить, на нее беремя два в день надо.

. . . . .

Старик продает на рынке бритву:

— Тупая?!! Ты посмотри! Ее ничеухтеньки точить не надо.

. . . . .

— Очень борзо вы ходите, Алексей Иванович.

. . . . .

Зацепский рынок:

— А ну, закуривай! Крепкие ароматные сигары! Один курит, трое с ног падают.

. . . . .

Слепой на рынке — с толстенной засаленной книгой на коленях. Водит по ней пальцами, как по гуслям.

— Гадаем служащим, рабочим и всем между прочим!

. . . . .

Объявление на стене:

«Одинокий на полтора месяца снимет КВАРТИРУ или ХОРОШИЙ УГОЛ. Оплата по соглашению. Плохих не предлагать».

. . . . .

Мороженщица:

— А вот кому! Есть сочное, дальневосточное!..

Бессмыслица? Заумь? А ведь звучит. И потому — годится, привлекает внимание. Совсем как у Маршака:

Апельсинное,

Керосинное

. . . . .

Пьяный в метро поет:

. . . . .

Веселый кочегар и мастер на все руки — Андрей Евграфович. Маленький, плотный, с роскошными буденновскими усами. Летом по воскресеньям ходит без пиджака, в подтяжках и при галстуке. Слегка выпивает, конечно. Кумир всех жильцов (главным образом жиличек, соседок). Чинит матрасы, вставляет стекла, замазывает на зиму оконные рамы, пилит и колет дрова…

. . . . .

На Зацепе.

— А вот кому — бывший костюм бывшего сукна бывшей Прохоровской мануфактуры!..

. . . . .

Там же. Мужик осматривает валенки.

— Валеночки законные.

. . . . .

Девушке снилось, что ей пришивают усы (шилом протыкают щеки).

. . . . .

Андрей Евграфович вставляет стекло в квартире Образцовых. Екатерина Владимировна, с которой они большие друзья, стоит рядом. Разговор «о политике». Апрель 1945 года. Идут бои за Берлин.

Он. Теперь их окружили. Теперь им выхода нет.

Она. Под землей-то, наверно, есть у них ход.

Он (небрежно и уверенно). Это-то есть…

. . . . .

«Солдатские слезы — страшная вещь».

В. Гюго

. . . . .

Аполлон Григорьев^* писал, что, кто бывал и живал в Москве, но не знает таких ее частей, как Таганка и Замоскворечье, — тот по существу не знает Москвы… «Как в старом Риме Трастевере, может быть не без оснований, хвалится тем, что в нем сохранились старые римские типы, так Замоскворечье и Таганка могут похвалиться этим же преимуществом перед другими частями города-села, чудовищно-фантастического и вместе великолепно разросшегося и разметавшегося растения, называемого Москвою».