А ведь и сегодня, почти сто лет спустя, слова эти не потеряли силы. И в наши дни цветет это еще больше разросшееся и разметавшееся растение. И сегодня Таганка и Замоскворечье — больше чем другие районы Москвы — хранят ее старину, ее быт, язык, характеры и обычаи. В Питере после войны и блокады ничего подобного уже не будет. Ни Охты, ни Коломны, ни Песков, ни Гавани.
. . . . .
Там же, у Григорьева. В Замоскворечье «улицы и переулки расходились так свободно, что явным образом они росли, а не делались. Вы, пожалуй, в них заблудитесь, но хорошо заблудитесь».
Как это дивно сказано. До чего же я люблю хорошо заблудиться в Москве.
. . . . .
В метро. Аккуратненькая старушка сидит и держит билет двумя руками.
. . . . .
А что же вы не закусываете?
— Истинные таланты не закусывают, как верно заметил Николай Семенович Лесков.
. . . . .
Продавал что-то на рынке. Покупательница — деревенская женщина, — отсчитав деньги, задержала последнюю пятирублевку и говорит:
— Пятерочкой почти, а? Как раз на поезд, на билет.
Хоть я и так задешево продал ей, а не мог не уважить, не почтить ее за это хорошее русское слово.
. . . . .
Часто вспоминаю московских просвирен и Альфиери на флорентийских рынках. С наслаждением часами толкаюсь по Зацепе, жадно слушаю. Почему именно здесь так чисто звучит московская речь, так густо насыщена она перцем, юмором, старыми и новыми прибаутками?!.
. . . . .
— Кто печенье жалает?!.
. . . . .
Ребячья клятва сорок пятого года:
— Честное под салютом!..
. . . . .
Продавцы мороженого у Павелецкого вокзала (их там, как и повсюду в Москве, целые тучи):
— Пара пять, пара пять, пара пять…
— А вот сливочное кому!
— Щиколадное кому! На чистом сахаре…
— Горяченького кому?
. . . . .
Кс. Мих. Жихарева:
— Не живу, а будто по сырым яйцам хожу.
На нервах.
. . . . .
Учитель черчения Трафарет Лекалович Линейкин.
. . . . .
Учительницы:
Кенгуру (фамилия Кнуру).
Швабра.
Евглена Зеленая.
. . . . .
Мальчик просит тетку дать почитать ему интересную книгу:
— Тетя Галя, ну дай. Хоть на два дня! Я даже — честное слово руками не дотронусь, буду страницы пинцетиком переворачивать.
. . . . .
Что лучше — знать или не знать? Вот идешь сказочным зимним подмосковным лесом. Слева стучит дятел, справа пищит и трещит какая-то незнакомая и потому очаровательно-таинственная птица. Знать, конечно, хорошо. Но ведь в детстве ничего не знаешь, все открываешь. И отчасти поэтому так прекрасен в эти годы мир.
. . . . .
У Толстого мужики говорят, как у Бунина:
— На бочкю сидит.
Соседи по губерниям.
. . . . .
У студентки гайморит. Ей сделали рентгентовский снимок. На снимке — череп с дырками глаз и оскалом зубов.
Приятель попросил подарить ему карточку. Она, как всегда, цинично-остроумна:
— Вот, пожалуйста, — могу предложить. Гарантия за сходство с оригиналом на тысячу лет.
. . . . .
В Москве в «Форели» у Белорусского вокзала. Инвалид ссорится с кем-то.
— Уйди! Как солдату говорю: уйди! А то я твоей головой все стаканы перебью, не пожалею.
Официантка или уборщица, проходя мимо:
— Пей, дорогой, пей, не нервничай, береги свое здоровье.
. . . . .
На Зацепе. Пьяный торгует мандаринами.
— Откуда мандарины?
— Из Сочи привезены.
— Ну да!
— На рукаве повеситься — из Сочи. Я — человек гуманный, но в данном случае врать не буду.
. . . . .
Фамилия:
Северианов.
. . . . .
«Катя».
— Я же не пролетарий.
— Ты, Леничка, скорее всего люмпен.
— Какой люмпен?
. . . . .
«Зощенкизм» у Пушкина:
Я каждый день, восстав от сна,
Благодарю сердечно бога
За то, что в наши времена
Волшебников не так уж много.
. . . . .
Армянские фамилии:
Каяян и Айяян.
Грузин Попуридзе.
. . . . .
Страшный сон:
— Будто Вера Петровна взяла мой табель и все пятерки и четверки исправляет на тройки.
. . . . .
Эпиграф к «Кате» (глава «Октябрь 1917»):
«Был класс, да съездился».
В. Шульгин*
. . . . .
В некрасовские времена журналы еще не редактировали, а редижировали (смотри Панаеву).
. . . . .
Васька де Гама.
. . . . .
Завроно, бывшая учительница из поповен:
Филомофицкая.
. . . . .
Зацепский рынок.
Смуглый, похожий на Утесова, человек ходит, наигрывая на банджо, и продает отпечатанные на машинке (по 5 рублей штука) тексты песен.
— Кто любит песню — два века проживет.
Баба-торговка:
— Ничего, я и без твоих песен проживу.
— Ну, что ж. Живите. Пожалуйста. Я вам не завидую.
. . . . .
Зацепа.
Высокий иконописный старик, слабый уже и высохший, но без единой сединки, торгует иконами, молитвенниками, медными крестиками.
Иногда, если покупатель задумывается, отдает крест бесплатно.
— Носи только.
Удивительно приятно смотреть, как он ест хлеб. На коленях расстелил платок, под кусок подставляет ладонь, крошки тщательно подбирает.
. . . . .
Там же.
Мрачный молодой человек с седым ежиком и с багрово загорелым обветренным лицом — владелец необыкновенного «тир-автомата». Это — целое сооружение из каких-то колес, кнопок, рычагов… Красное с никелем. Пистолет на стенке. Самодвижущаяся мишень. После удачного выстрела на голову счастливцу льется цветочный одеколон.
Насупленный хозяин восседает в кожаном седле — не то джигит, не то комбайнер. Зазывает публику зловещим голосом, с трудом пересиливая свою неразговорчивость, тоску, нелюдимость:
— Эй, пацаны! А ну, идите стрелять. А ну, подходи. Ну, что же вы?
Его боятся.
Представил, как он ночами изобретал, чертил, конструировал, обдумывал свой «бизнес».
И вот:
— Ну, что же вы?!!
Все есть. Не хватает таланта.
. . . . .
Там же и в тот же день. Кто-то принес продавать — фрак или визитку. Толпа окружила, смеется.
— Ну, на это покупателя не найдешь.
— Это какому-нибудь бывшему барину.
— Ага! Или — детскому писателю.
— Во-во! Именно. Детскому писателю!
Похоже, что выдумал. Нет, не выдумал. Именно так было сказано: детскому писателю. Я даже попятился и, может быть, покраснел, когда услышал эти добрые слова.
Какого детского писателя я могу представить в этом фраке? Только, пожалуй, одного: Даниила Ивановича Хармса.
. . . . .
Характерное для стариков и вообще для пожилых любование стариной, прошлым и восхваление его. У Бунина в «Худой траве» старуха говорит:
— Раньше и тучки не те были, всё зайчики да кусточки, а теперь облако грубое пошло…
Другая старуха, которую я хорошо знал, из бывших, уверяла, что нынче холода летом пошли потому, что «большевики полюс открыли».
. . . . .
На Зацепе.
— У кого четвертинка закупыренная есть?
То есть запечатанная, а не разливная.
. . . . .
Пятилетнюю девочку привели в большой магазин. Толкотня, очереди, шум, брань, особый дамский ажиотаж. Девочка постояла, постояла, не выдержала и взмолилась:
— Уведите меня из этого ада!
. . . . .
— Хорошо засыпать, зная, что на свете живет хоть один по-настоящему счастливый человек.
. . . . .
«Катя».
Он ходил в старинной большой люфовой фуражке, уже сильно потемневшей от времени.
. . . . .
Кто-то хорошо назвал передвижнические картины «либеральными фельетонами».
. . . . .
— Ах ты, нахалка-полтавка!
. . . . .
Варвара Константиновна Ж. — преинтересное создание, изобразить ее дело нелегкое. Она украинка (из Харькова или из-под Харькова). Художница. Училась музыке. Поет. В молодости была, вероятно, красива. Да и сейчас, когда молодость уже за спиной, находятся ценители и поклонники ее красот. Нынешний муж ее Михаил Семенович — личность, тоже заслуживающая внимания, — семь лет ждал, пока первый (или, может быть, третий) муж Варвары Константиновны, его сослуживец, попадет под трамвай. До этого любил молча. Зато сейчас блаженствует. Готов на коленках ползать перед своим кумиром.
