— Видит бог! — вскрикивал Никанор Семеныч, привскакивая на постели при одной мысли, как он чисто и непорочно провел минувший вечер.

Не менее беспокойна была и та ночь, которую провел Веригин. В продолжение дня он испытал слишком много разнообразных ощущений, чтобы мысль его могла скоро успокоиться. Но вот наконец он и на просторе; он освободился от смрадного, душного города, который не давал ни приюта для него лично, ни исхода для его деятельности. Наконец он в царстве полей, он в самом центре той среды, где, по сказаниям сведущих людей, зачинается и вершится все земское строение. Зачем он здесь? какому он делу служит? Дело он имел — это поручение Мурова, но вопрос в том, такое ли это дело, которому может служить честная деятельность? Само по себе оно, конечно, не больше как исследование фактов, исследование безразличное и даже полезное; но из какого источника оно исходит, для какой цели предпринято? Невольно приходили ему тут на мысль замечания старика Клочьева, замечания, которым он не мог отказать в некоторой доле справедливости, несмотря на то что в них явно сквозил ограниченный и односторонний взгляд на вещи. Да, это правда, дело, которого главные нити находятся в нечистых руках, не может быть чистым; польза, которая выставляется здесь наружу, как непосредственный результат дела, есть польза мнимая, есть обман, служащий лишь для привлечения людей невежественных или простодушных; правда, что все эти акционерные затеи, все это движение есть не что иное, как движение в хаотической, безрассветной мгле, в которой предметы перестанавливаются один на место другого без всякой законной причины и не достигая этою перестановкой никакого порядка; самый успех предприятия, если даже его и возможно достичь, может повлечь за собой только ущерб для интересов местного большинства; все это так… ну, а потом? Потом представляются следующие два предположения: первое, если эта деятельность мнимая, то таковою же должна быть и всякая другая деятельность в мнимой среде; стало быть, если гнушаться ею, то надо решиться или на бездействие, или на самоуничтожение, что совершенно противно и здравому рассудку, и тем простым, но вполне законным инстинктам, которые присущи всякому живому организму; второе предположение говорит еще яснее: если я обстоятельствами вынужден принимать участие в таком деле, которое мне не сочувственно, то, с одной стороны, я могу его сделать безвредным в самом своем источнике, с другой — могу воспользоваться теми средствами, которые оно в себе заключает для других целей, представляющихся более важными и существенными… Затем здесь и еще возникает вопрос — о деньгах; деньги эти я получаю, разумеется, за то, что взялся выполнить известное дело; но ведь моя роль в чем, собственно, заключается? в том, и в том единственно, чтобы сделать исследование местных средств и потребностей в известном отношении. Это я и исполню, во-первых, потому, что всякого рода местные исследования, если даже смотреть на них исключительно с точки зрения обогащения науки лишним фактом, имеют свою несомненно полезную сторону, а во-вторых, потому, что никто мне не препятствует вывести из моего исследования именно то заключение, которое я признаю верным. Следовательно, и в этом смысле, в поступке моем не заключается ничего противного даже тем ходячим понятиям о нравственности, которые, в большинстве случаев, спокойно себе спят в архиве общественного сознания и врываются в жизнь частного человека лишь тогда, когда это всего менеее требуется. А если при этом меня занимает еще преследование и других целей, то разве я не господин своего досуга и разве не имею права из добытого мною, по какому-либо случаю, материала сделать не только то ограниченное употребление, для которого он добыт, но и другое, более обширное, на которое указывает моя мысль?

Следовательно, Муров тут в стороне, и первый вопрос решается сам собой, помимо его участия. Но какие же это «другие» цели, преследование которых так симпатично для Веригина?

Первая и главная цель — свобода; но значение этого слова слишком обще, чтобы не требовало определения вполне точного. Самое обширное и вместе с тем, как кажется, самое верное определение «свободы» заключается в возможности для всех и каждого находить беспрепятственное удовлетворение естественным (а по тому самому и законным) своим потребностям. Другими словами, свобода есть общее счастие, которое, в свою очередь, есть не что иное, как общее духовное и материальное благосостояние. Но ведь опять-таки это только мысль, только отвлечение; на практике же, чтоб осуществить эту мысль, необходима известная жизненная форма, известная комбинация, которая служила бы для нее живым воплощением. Что ж это за форма и можно ли заранее определить ее подробности? Не подлежит сомнению, что форма эта, как искомое, существует и что основные ее положения уже существуют как в самой природе человека, так и в природе его отношений к внешнему миру, тем не менее искомое все-таки остается и останется искомым до тех пор, покуда оно не найдено, а искание это находится в полной зависимости, во-первых, от исследования самой природы человека, во-вторых, от приведения в полную ясность как внешнего мира, так и отношений к нему человека. Тут, стало быть, возникает первое сомнение: без выполнения этих двух необходимых условий не будет ли всякая вновь предложенная форма неустойчивою и лишенною серьезного содержания, не будет ли, наконец, и самое искание такой формы делом бесполезным и несбыточным? Но, с другой стороны, еще прежде разрешения этого вопроса невольно сам собой вызывается другой: не представляется ли план, соединенный с выполнением изложенных двух условий, до того обширным и далеким, что самая обширность делает его равнозначащим нулю?

В разрешении этих сомнений, очевидно, заключается вся сущность дела. Однако, несмотря на видимую трудность разрешения, оно не невозможно. «Я могу отделить эти две части одной и той же человеческой деятельности, — думал Веригин, — я могу доискиваться идеала отдаленного и в то же время преследовать цели ближайшие». Ум человеческий действует не только на основании анализа фактов уже известных и приведенных в полную ясность, но и посредством догадок и предположений^*. Эти последние и составляют истинную и даже, несмотря на свою видимую беспочвенность, очень прочную основу для тех идеальных форм жизни, которые порой мерцают человеческому сознанию как окончательные цели, к достижению которых направлена должна быть человеческая деятельность. Что они вовсе не так беспочвенны, как кажется, в этом служит порукой то, что они зарождаются в здравом сознании человеческом, а не ином каком-нибудь, и следовательно, несмотря на могущую в них вкрасться ошибочность, не только не противоречат человеческой природе, но даже прямо из нее вытекают. Вся ошибочность, на которую исключительно и указывают люди, для которых такие указания выгодны, заключается, собственно, не в них самих, а в недостаточности точных и положительных знаний. Но это нисколько не отнимает права отыскивать идеалы; даже более: самый успех знаний в высшей степени зависит от этих идеалов, которые в этом случае представляются силою, постоянно подстрекающею человеческую деятельность. Следовательно, те представления об отдаленных формах жизни, которые вырабатываются человеком, на основании ли частных его наблюдений над человеческою природой или даже на основании его личных интимных выводов и умозаключений, не только не имеют в себе ничего безумного и бессмысленного, но вполне законны и разумны. Весь вопрос заключается в том, чтоб уметь их ограничить и не выдавать истину идеальную за истину насущную.

Но ведь, таким образом, самая нелепая утопия должна быть признана законною? — возразит читатель. А почему же и нет? Ведь если она действительно нелепа, то не возбудит ни с чьей стороны сочувствия и упадет сама собой; следовательно, тут законность ее оправдывается ее безвредностью. Но в том-то и дело, что то, что нам кажется, по некоторым ходячим понятиям, нелепым, в сущности совсем не таково, и вот где причина того явления, что утопии встречают, в большей части случаев, весьма горячих приверженцев. За прямую нелепость мы часто считаем или ошибочность утопии, или то, что она недостаточно всестороння, то есть не отвечает всем разнообразным требованиям человеческой природы. Но в своей сущности, то есть в той односторонности, которую она выработала, она все-таки не только не фантастична, а непременно зиждется на основаниях совершенно прочных. Опять-таки: иначе она не встретила бы ни в ком сочувствия. Стало быть, дело разрешается просто: кажущаяся фантастичность идеала заключается в его односторонности; односторонность есть следствие недостаточности общего уровня знаний. Развитие и накопление этих последних может в пропорциональной мере развить и расширить идеал, исправить его подробности, но упразднить его совершенно не может, так как это значило бы упразднить самую общечеловеческую сущность, которая в основание его положена. Ясно, что те мнения, которые приписывают жизненным идеалам намерения, вносящие в жизнь разрушительное начало, суть мнения ограниченные; ясно, что люди, которые делают себя выразителями подобных мнений, суть люди нищие духом, которых умственный горизонт не заходит далее сегодняшнего дня.