Калужанинов (вбегая). Слышали? слышали?

Иван Прокофьич. Ну! верно, опять табакерок накупил!

Все смеются.

Калужанинов. Удивительная вещь! Знаете, какую штуку с нами приятель-то удрал?

Иван Прокофьич (с беспокойством). Что такое? что такое еще случилось?

Калужанинов. Представьте себе, сижу я сейчас у княжны… Вчера, знаете, пожар был, так она посылала чиновников по купцам за пожертвованием… Только вот сижу я, и приходит чиновник от Прокофья… Да нет, вы угадайте, сколько любезнейший-то братец пожертвовал? Нет, угадайте!

Все ожидают с страхом. Дву-гри-вен-ный!

Иван Прокофьич (падая на спинку кресла). Ах ты, господи!

Живоедова (бросаясь к Ивану Прокофьичу, Калужанинову). Ишь тебя нелегкая принесла! воды! спирту!

Живновский. Сразил!

Общая суматоха; все группируются около Ивана Прокофьича.

Занавес опускается.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Фурначев.

Настасья Ивановна, жена его, 30 лет.

Прокофий Иваныч.

Гаврило Прокофьич.

Понжперховский.

Живоедова.

Лакей.

Театр представляет кабинет статского советника Фурначева. Посреди сцены большой письменный стол, на котором во множестве лежат дела и бумаги. По стенам несколько кресел, а налево от зрителей диван; мебель обита драдедамом; в одном углу шкаф, в котором расставлены: Свод законов и несколько других книг. В средине комнаты дверь. Семен Семеныч, одетый в халат, сидит за письменным столом, углубившись в чтение «Московских ведомостей».

Фурначев (прерывая чтение). Итак, в настоящем году следует ожидать кометы! Любопытно бы, однако ж, знать, что предвещает это знамение природы? Гм… Комета, сказывают, будет необыкновенная, с чрезвычайным хвостом… Стало быть, хвостом этим и землю задеть может… странно! что ж тогда предположения человеческие? Иной копит богатства вещественные, другой богатства душевные, один плачет, другой смеется… бьются, режутся, проливают кровь, разрушают города и вновь созидают…. и вот! Иной философ утверждает, что мир — вода, другой — что огонь, и что же из всего этого вышло? Только та одна истина, что человеческому мышлению предел положен! Однако эта комета неспросту… что-то будет? Если война будет, то должна быть кровопролитная, потому что и комета необыкновенная… Во всяком случае, рекрутский набор будет… Мудры дела твоя, господи! так-то вот все дела человеческие на практике к одному концу приводятся: там, в небесных сферах комета совершает течение, на концах земли кровь проливается, а в Крутогорске это просто-напросто рекрутский набор означает! (Вздыхает.)

Слышен стук в дверь. Кто там?

Голос за дверью: Это я, душенька.

Фурначев. Взойди, Настасья Ивановна.

Фурначев и Фурначева, дама еще не старая и очень полная, одета по-домашнему в распашной капот.

Настасья Ивановна. Я, душечка, к тебе.

Фурначев. Что ж, милости просим, сударыня.

Настасья Ивановна. Я, душечка, думала, что ты заперся и деньги считаешь.

Фурначев (с скрытою досадой). Рассудительный человек никогда таким вздором не занимается, потому что во всякое время положение своих дел знает… Рассудительный человек досуги свои посвящает умственной беседе с отсутствующими. (Указывает на «Московские ведомости».)

Настасья Ивановна. Будто ты уж никогда и не считаешь деньги!

Фурначев. Что ж тебе угодно, сударыня?

Настасья Ивановна. А я, душечка, на тебя поглядеть пришла. Сидишь все одна-одинешенька, никакого для души развлеченья нет.

Фурначев. Скоро вот комета будет.

Настасья Ивановна. Что ж такое это за комета?

Фурначев. Звезда небесная, сударыня. Является она в годины скорбей и испытания. В двенадцатом году была видима… тоже при царе Иване Васильевиче в Москве явление было… звезда и хвост при ней…

Настасья Ивановна. Да уж хоть бы комета, что ли… скука какая!

Фурначев. Вот вы, сударыня, женщины все так: вам бы только поегозить около чего-нибудь, а там что из этого выйдет, хоть даже народное бедствие — вам до этого дела нет. Правду говаривали старики, что женщина — гостиница жидовская.

Настасья Ивановна. За что ж ты ругаешься-то, Семен Семеныч? Конечно, лучше на комету посмотреть, нежели одной в четырех стенах сидеть… Ты лучше скажи, был ты у старика?

Фурначев. Был, сударыня.

Настасья Ивановна. Ну что ж, умирает?

Фурначев. Нет, жив и здоров.

Настасья Ивановна (зевая). Господи! скука какая! целый вот век умирает, а все не умрет! Как это ему еще жить-то не надоело!

Фурначев. А я все-таки тебе скажу, что у тебя язык только по-пустому мелет. Конечно, если б Иван Прокофьич духовную в нашу пользу оставил… то и тогда бы не следовало желать смерти родителя.

Настасья Ивановна. Да уж очень, Семен Семеныч, скучно.

Фурначев. Зато Ивану Прокофьичу весело. Мудрое правило справедливо гласит: не желай своему ближнему, чего сам себе не желаешь.

Настасья Ивановна. Будто ты уж и не желаешь папенькиной смерти! Хоть бы при мне-то ты об добродетели не говорил! Господи, какая скука!

Фурначев. Добродетель, сударыня, украшает жизнь человеческую; человек, не имеющий добродетели, зверь, а не человек; перед добродетелью все гонения судьбы ничтожны… впрочем, это не женского ума дело, сударыня.

Настасья Ивановна. А все-таки ты папенькиной-то смерти желаешь… (Зевает.) И на что тебе деньги-то? только согрешенье с ними одно!

Фурначев. Деньги, сударыня, всякому человеку надобны.

Настасья Ивановна. Дети, что ли, у тебя есть? Так вот только бы нахапать побольше, а зачем, и сам, чай, не знаешь.

Фурначев углубляется в чтение газеты. Даже противно смотреть на тебя, какую ты из-за денег личину перед папенькой разыгрываешь! Если бы еще своих не было! Кому-то ты их оставишь, как умрешь? Глупа вот только я была, что добрых людей не послушала…

Фурначев. Что ж вы этим сказать хотите, сударыня?

Настасья Ивановна. Уж я сама про то знаю.

Фурначев (возвышая голос). Да что ты знаешь-то?

Настасья Ивановна. А то знаю, душечка, что совсем ты мне не муж… такие ли мужья бывают!.. Слышал ты, у Палагеи Антоновны опять мальчик родился?

Фурначев. Я про такой вздор и слышать, сударыня, не хочу… пускай Палагея Антоновна нищих разводит — это её дело!

Настасья Ивановна. Да, по крайности, ей весело, что у нее хоть муж есть… ах, только глупа я была, что добрых людей не послушала.

Входит лакей.

Лакей. Анна Петровна приехали.

Фурначев. Проси.

Лакей выходит. Ты хоть при ней-то, сударыня, глупостей своих не говори.

Настасья Ивановна. Вот бы вас вместе женить; по крайней мере, была бы парочка.

Те же и Живоедова.

Живоедова. А я, Настасья Ивановна, к вам. Давеча супруг-то сказал, что неможется вам…

Целуются.

Настасья Ивановна. Под ложечкой что-то… Ну что, как дома?

Живоедова. Да что дома? Не знаю уж как и сказать-то: иной раз видится, будто умереть ему надо, а иной раз будто жить хочет… Измучилась я с ним совсем.

Фурначев. Для вас, почтеннейшая Анна Петровна, уж одно то как должно быть неприятно, что в глазах ваших страдает особа, которою вы, можно сказать, с детства облагодетельствованы.

Живоедова. Конечно, Семен Семеныч, сами, чай, знаете, каково видеть, как живой человек умирает.

Фурначев. Не приведи бог, Анна Петровна. Я вот часто Настасье Ивановне тоже говорю: что-то наша почтеннейшая Анна Петровна поделывает — вот истинная-то страдалица!