Через неделю Веригин уже простился с новыми своими товарищами, а через три недели был на месте, в Срывном.

Памятуя завет Мурова, Веригин прежде всего отправился с визитом к властям, к которым кстати имел и рекомендательные письма от своего мецената.

— Где я, батюшка, не бывал? с кем хлеба-соли не важивал? — говорил ему Муров, вручая письмо, и при этом, самодовольно обдернувшись, прибавил: — Да, надо много силы, чтоб и за всем тем красоту души соблюсти!

Городничий принял Веригина радушно, а об Мурове отозвался восторженно и даже обозвал его «незабвенным Павлом Иванычем».

— У нас с отъезда Павла Иваныча, — сказал он, — и город как-то упадать стал. Меланхолия какая-то во всем… жизни пролить некому… А начальство между тем спрашивает!..

— Чего ж оно спрашивает?

Городничий возвел глаза к небу и едва не прослезился.

— Всего спрашивает-с, — заговорил он вдруг скороговоркой и с озлоблением, — общественных увеселений спрашивает-с, тротуаров и мостовых спрашивает-с, пожертвований на общественное устройство спрашивает-с… всего спрашиваете!

— Однако я слышал от Павла Иваныча, что у вас здесь значительные капиталисты есть?

— Д-да-с, есть-с… только все это… Эй, Сидоров! Сидоров! — вдруг закричал он, приходя в волнение, — загоняй ее! загоняй! Вот-с, не могу даже внушить скотам, чтоб не пускали своих коров бродить по улицам! — прибавил он, обращаясь к Веригину и презрительно улыбаясь, — а капиталистам как здесь не быть-с!

Прощаясь, городничий опять назвал Павла Иваныча незабвенным, а нынешнего откупщика свиньею, и обещал Веригину познакомить его с дочерью и женою.

— Если вы нуждаетесь в каких-нибудь сведениях, — сказал он, — то я для Павла Иваныча готов-с… Я для губернатора всякий год статистику эту составляю.

От городничего Веригин ездил к дворянскому предводителю, к стряпчему, к исправнику и к окружному начальнику и везде был принят как родной. Все они были как будто отлиты в одну форму; все называли Павла Иваныча незабвенным и находили, что после отъезда его в городе поселилась меланхолия. Предводитель дворянства принял Веригина в бархатном халате и с благоговением, хотя и не без робости, отозвался о тверском благородном дворянстве (увы! это было в ту пору, когда и т. д.).^* Окружной начальник выразился очень лестно насчет системы самоуправления и стороною дал понять, что в ведомстве государственных имуществ «все это» давно есть и уже приносит желанные плоды; стряпчий сказал, что у него четыре сына и восемь дочерей, а жалованьишко маленькое; наконец, исправник был так любезен, что пригласил Веригина когда-нибудь прокатиться с ним по его владениям (так называл он уезд города Срывного).

Толкнулся герой наш и к учителям, но они точно в землю ушли: так долго не мог он сыскать квартир их. В Срывном было уездное училище, в котором под командою штатного смотрителя состояло трое учителей. Двое из них жили чуть не в подземельях и приняли Веригина грубо, словно говорили: ну, кого еще занесла нелегкая! Оказалось, что оба пили запоем и с учениками обращались варварски. Третьим учителем, преподававшим историю и географию, оказался тот самый Суковатов, о котором говорил Веригину Крестников. Это был молодой человек, недавно кончивший курс в гимназии, и содержавший своим трудом семейство, состоявшее из матери и сестры. Жил он в собственном маленьком домике, на самом выезде из города, жил бедно, хотя имел богатых родственников, которые, однако ж, относились к нему недружелюбно вследствие особых причин, о которых будет объяснено ниже. Был уже час седьмой в исходе, когда Веригин в первый раз пришел к Суковатову. Ему было несколько совестно прийти в такой неурочный час, но, зная, что Суковатов каждый день утром, кроме воскресенья, занят в училище, и вооружась именем Крестникова, он решился постучаться в калитку.

— Кто там? — спросил из-за калитки женский голос.

— Здесь живет господин Суковатов?

— Братец! вас спрашивают! — сказала женщина и удалилась. Через минуту калитку отпер сам Суковатов.

— Вам меня угодно? — спросил он, как будто сконфуженный.

— Извините меня, — начал Веригин, — быть может, я пришел не вовремя… Моя фамилия Веригин; я бывший студент Петербургского университета, и по делам нахожусь в Срывном…

Сквозь растворенную калитку Веригин увидел на крылечке дома две женские фигуры, которые с любопытством осмотрели его и тотчас же скрылись.

— Милости просим; очень рад! — промолвил Суковатов и как-то еще больше сконфузился, пропуская гостя вперед себя.

Веригин вошел в просторную комнату, надвое разделенную перегородкой. В первом ее отделении, которое, по всем признакам, служило и приемной и кабинетом Суковатова, сидела у окна старушка, повязанная платком, и вязала чулок; из другого отделения слышалось сдержанное шушуканье. В комнате было очень опрятно; деревянные стены были тщательно выскоблены, пол устлан белым холстом, на окнах стояли горшки с незатейливыми цветами. Вообще, все свидетельствовало о заботливой женской руке, которая всему, даже бедности, умеет придать приветливый и благообразный вид.

— Маменька! гость! — сказал Суковатов старушке, которая встала и низко поклонилась Веригину.

— Имею к вам поручение от одного вашего родственника, от Нила Петровича Крестникова, — сказал Веригин, — он в Петербурге, просил меня кланяться вам и обнадежил, что я могу к вам обращаться, если встретится надобность по моему делу.

При имени Крестникова лица Суковатова и матери его словно расцвели. В соседней комнате шушуканье смолкло.

— Так вы знаете Крестникова? — сказал Суковатов и вновь инстинктивно протянул руку Веригину, — а ведь мы когда-то друзьями были, росли вместе… ах, расскажите, сделайте милость, что с ним, где он… насилу-то! насилу-то!

Веригин начал рассказывать о стесненном положении, в котором находился Крестников по случаю ссоры с отцом, об образе жизни, который он вел, словом, обо всем, что он знал и что считал возможным на первый раз высказать. Веригин говорил с увлечением; из слов его было ясно, что хотя Крестников и находился временно в незавидном положении, но что и за всем тем в его личности заключалось нечто такое, что не позволяло относиться к нему, как к рядовому человеку, находящемуся в тисках. Старушка прекратила свое вязание и изредка прерывала рассказ Веригина восклицаниями, в которых высказывалось ее соболезнование о судьбе Нилушки.

— Ведь теперь Петр Никитич-то, пожалуй, и капитал свой весь в чужие руки передаст! — сказала она, — уж это верно, что передаст!

— Да, видно, ему такая судьба! Отец у него человек непреклонный, и хотя Нил также не отличается мягкостью нрава, но здесь спор едва ли будет возможен, — заметил Суковатов.

— Да он и не желает вступать в спор.

— Да; если это возможно, это хорошо. Только вот что я вам скажу: вряд ли можно так расположить свою жизнь, чтоб не нуждаться в тех… одним словом, чтоб поставить себя в независимое положение от обстоятельств.

Суковатов потупился и как-то сдержанно вздохнул.

— Впрочем, Нил все-таки благую часть избрал! — прибавил он шепотом, как бы рассуждая с самим собой, — да он и вынесет!

— Да, таки весь в батюшку нравом пошел, да и родня-то у них вся такая, — сказала старуха мать.

— Отец его не простит — это верно, и тем больше не простит, чем больше возлагал на него надежд. Отец-то его, знаете, сам под ферулой у своего родителя до тридцати лет состоял, так школу-то эту изучил в подробности. Однако, скажите, пожалуйста, Нил не говорил ли вам об ком-нибудь из родственников?

— Он называл мне еще дом Клочьевых; к одному Клочьеву я даже имею письмо от Мурова.

— Да-с, это, вероятно, к Михею Иванычу; как же-с, знаем-с. Тоже своего рода Катон, из тех, которые с таким успехом процветают и благоденствуют на отечественной почве. Экземпляры приятные! И в особенности тем приятные, что совсем уж просты и незатейливы: никаких этих ухищрений или утонченностей, гнут себе в бараний рог — да и все тут. И если вы знаете одного, то будьте уверены, что знаете всех. Вот, даст бог, познакомитесь, так увидите одного из тех благолепных российских старцев, которые смотрят так почтенно, беседуют так рассудливо и которые, в сущности, заедают все, что поближе к ним прикасается.