Кручинина. Спрашивайте!
Муров. Вы Любовь Ивановна Отрадина?
Кручинина. Да, я Любовь Ивановна Отрадина.
Муров. Но откуда вы явились, где вы были до сих пор, что делали, как поживали?
Кручинина. Я так полагаю, что вам этого ничего знать не нужно; потому что до вас это нисколько не касается.
Муров. Но откуда ж у вас это имя? Зачем вы явились сюда под чужой фамилией?
Кручинина. Я поступила на сцену, начала новую жизнь, потому и переменила фамилию; это обыкновенно так делается. Я взяла имя и фамилию моей матери. Вы кончили ваши вопросы?
Муров. Вы желаете поскорей отделаться от меня, прекратить разговор и указать мне дверь.
Кручинина. Нет, я жду, когда вы кончите спрашивать.
Муров. Я кончил.
Кручинина. Ну, теперь я вас спрошу. Где мой сын, что вы с ним сделали?
Муров. Да ведь уж я вам писал, что он умер. Разве вы моего письма не получили?
Кручинина. Нет, получила, но вы меня обманули. Он выздоровел, и когда вы мне писали об его смерти, он был жив.
Муров. Если вы это знали, отчего вы не приехали и не взяли его?
Кручинина. Я узнала только вчера. А тогда я не могла приехать, я была очень больна: меня увезли полумертвую. Вы это знали хорошо. Зачем вы меня обманули?
Муров. Один поступок всегда влечет за собой другой. Я боялся, что вы вернетесь, пойдет разговор, может дойти до моей жены и на первых порах рассорит нас.
Кручинина. Ну, это все равно; дело кончено. Куда вы дели моего ребенка? Говорите только правду, я сама кой-что знаю.
Муров. Мы нашли очень хороших, достаточных людей; я им передал сына своими руками и, отдавая, надел тот медальон, который вы мне оставили.
Кручинина. Так он цел, он у него? Там его золотые волосы, там я и записку положила.
Муров. Какую записку?
Кручинина. Так, маленькую. Я записала день его рождения.
Муров. И больше ничего?
Кручинина. Уж теперь не помню.
Муров. Я этого не знал; я думал, что это так, золотая безделушка, не представляющая никакого документа. Ну, да это все равно. Добрые люди обещали мне никогда не снимать с него медальона. Они, вероятно, считали его за какой-нибудь талисман или амулет, имеющий таинственную силу, или за ладанку, которую надевают детям от грыжи.
Кручинина. Что же дальше?
Муров. Они его растили, учили, воспитывали, а сами богатели. Расширили свою торговлю, завели в нескольких губернских городах большие магазины, выстроили себе большой дом, уж не помню хорошенько где — в Сызрани, в Ирбите или в Самаре; нет, кажется, в Таганроге, и переехали туда на житье.
Кручинина. Давно ли это было?
Муров. Лет восемь тому назад.
Кручинина. А потом вы имели о нем сведения?
Муров. Нет. Они просили меня прекратить все сношения с ними. Мы, дескать, воспитали его, он носит нашу фамилию и будет нашим наследником, так уж оставьте нас в покое. Да и в самом деле, если рассуждать здраво, чего лучше можно ожидать для ребенка без имени. Я мог вполне успокоиться; его участь завидная.
Кручинина. Фамилия этого купца?
Муров. Я уж забыл. Не то Иванов, не то Перекусихин; что-то среднее между Ивановым и Перекусихиным, кажется, Подтоварников. Если вам угодно, я могу собрать справки. Сегодня же я увижу одного приезжего, который знает всех купцов во всех низовых городах, и сегодня же передам вам. Ведь вы будете у Нила Стратоныча?
Кручинина. Да, буду.
Муров. Можно сказать вам еще несколько слов, вы позволите?
Кручинина. Говорите!
Муров. За огорчение, которое я вам причинил, я был наказан жестоко: покойная жена моя сумела из моей жизни сделать непрерывную пытку. Но я все-таки не помяну ее дурным словом; это наказание я заслужил, и притом же она оставила мне огромное состояние. После моей безотрадной жизни, когда я опять увидел вас, старая страсть запылала во мне. Я ведь не юноша, не преувеличиваю своих чувств и научился взвешивать выражения; если я говорю, что запылала, так, значит, действительно запылала, и другого слова для выражения моего чувства нет. Тут только я понял, какое счастие я потерял; это счастие так велико, что я не остановлюсь ни перед какими жертвами, чтоб возвратить его. Вы победили меня, разбили окончательно. Я прошу пощады, прошу мира. Заключимте мир! Я побежденный, вы имеете право диктовать мне условия; я приму их с покорностью, беспрекословно.
Кручинина. Как горько это слышать! Вы не даете никакой цены свежему, молодому чувству простой любящей девушки и готовы унижаться перед женщиной пожившей, которой душа уж охладела, из-за того только, что она имеет известность!
Муров. Но, Люба, неужели не осталось в тебе ни одной искры прежнего чувства?
Кручинина. Здесь нет Любы; перед вами Елена Ивановна Кручинина.
Муров. Твое чувство было так богато любовью, так расточительно!
Кручинина. Я разучилась понимать такие слова.
Муров. Извините! Я знал женщину; теперь передо мной актриса. Я буду говорить иначе. Не угодно ли вам будет посетить меня в моем имении? Не угодно ли вам будет там остаться и быть хозяйкой? Наконец, не угодно ли вам быть госпожою Муровой?
Кручинина. На все ваши вопросы я вам буду отвечать тоже вопросом. Где мой сын? И пока я его не увижу, другого разговора между нами не будет. Мне пора на сцену. (Уходит.)
Муров. До свиданья. (Идет за Кручининой.) Я терпелив и надежды не теряю никогда. (Уходит.)
Входит Незнамов, мрачный, останавливается у двери и пристально смотрит на сцену.
Явление восьмое
Незнамов, потом Шмага.
Незнамов (у двери). Шмага, Шмага, поди сюда! Поди сюда, говорят тебе!
Шмага за дверью: «Бить не будешь?»
Да не буду, очень мне нужно об тебя руки марать!
Шмага входит, Незнамов берет его за ворот.
Говори, говори! Что там шепчутся, что говорят обо мне?
Шмага. Постой, не души! Отпусти на минутку, дай вздохнуть! Все скажу, всю правду скажу.
Незнамов (выпуская из рук Шмагу). Ну, говори!
Шмага. Что говорят-то? Да говорят глупости.
Незнамов. Это я знаю.
Шмага. А коли знаешь, за что ж сердишься!
Незнамов. Да ты не рассуждай, а говори, что слышал.
Шмага. Да я, признаться, и не слушал. Зачем слушать-то? Ведь, кроме глупости, я от них ничего не позаимствую; а этого у нас и дома много.
Незнамов. Да они что-то поминали меня и Кручинину и шептались.
Шмага. Да шепотом ли, вслух ли глупости говорить — разве это не все равно?
Незнамов. Да ведь они смеются. Это ужасно, это невыносимо! Ведь по крайней мере с моей-то стороны было искреннее, глубокое чувство. И зачем я рассказал!
Шмага. Ну вот то-то же.
Незнамов. И этот вечер у Нила Стратоныча, о котором они хлопочут! Нет ли тут интриги, нет ли какой-нибудь подлости? Не хотят ли они глумиться над женщиной, которая заслуживает всякого уважения?
Шмага. Уважения, ты говоришь?
Незнамов (хватаясь за голову). Ах, да я и сам не знаю, уважения или презрения.
Шмага. А не знаешь, так не водись ни с ними, ни с ней.
Незнамов. Постой! Представь себе, что человек бедный, самый бедный, который всю жизнь не видал в руках гроша, нашел вдруг груду золота…
Шмага. Превосходней ничего быть не может!
Незнамов. Погоди! И вдруг эта груда оказывается мусором. Что тогда?
Шмага. Да, если человек жаден, и золото очень мило ему показалось, так после такого превращения уж он непременно зацепит петельку на гвоздик, да и начнет вправлять туда свою шею.
Незнамов. Ну, так слушай!
