К живописцу * Дитя харит и вдохновенья, В порыве пламенной души, Небрежной кистью наслажденья Мне друга сердца напиши; Красу невинности прелестной, Надежды милые черты, Улыбку радости небесной И взоры самой красоты. Вкруг тонкого Гебеи стана Венерин пояс повяжи, Сокрытой прелестью Альбана Мою царицу окружи. Прозрачны волны покрывала Накинь на трепетную грудь, Чтоб и под ним она дышала, Хотела тайно воздохнуть. Представь мечту любви стыдливой, И той, которою дышу, Рукой любовника счастливой Внизу я имя подпишу. К ней («Эльвина, милый друг, приди, подай мне руку…») *
Эльвина, милый друг! приди, подай мне руку. Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон; Скажи, увижу ли, на долгую ль разлуку Я роком осужден? Ужели никогда на друга друг не взглянет? Иль вечной темнотой покрыты дни мои? Ужели никогда нас утро не застанет В объятиях любви? Эльвина! почему в часы глубокой ночи Я не могу тебя с восторгом обнимать, На милую стремить томленья полны очи И страстью трепетать? И в радости немой, в блаженстве наслажденья Твой шёпот сладостный и тихий стон внимать, И тихо в скромной тьме для неги пробужденья Близ милой засыпать? 1816 «Заутра с свечкой грошевою…» * Заутра с свечкой грошевою Явлюсь пред образом святым. Мой друг! остался я живым, Но был уж смерти под косою: Сазонов был моим слугою, А Пешель — лекарем моим. Усы Философическая ода * Глаза скосив на ус кудрявый, Гусар с улыбкой величавой На палец завитки мотал; Мудрец с обритой бородою, Качая тихо головою, Со вздохом усачу сказал: «Гусар! всё тленно под луною; Как волны следом за волною, Проходят царства и века. Скажи, где стены Вавилона? Где драмы тощие Клеона? Умчала всё времен река. За уши ус твой закрученный, Вином и ромом окропленный, Гордится юной красотой, Не знает бритвы; выписною Он вечно лоснится сурьмою, Расправлен гребнем и рукой. Чтобы не смять уса лихого, Ты к ночи одою Хвостова Его тихонько обвернешь, В подушку носом лечь не смеешь, И в крепком сне его лелеешь, И утром вновь его завьешь. На долгих ужинах веселых, В кругу гусаров поседелых И черноусых удальцов, Весёлый гость, любовник пылкий, За чье здоровье бьешь бутылки? Коня, красавиц и усов. Сраженья страшный час настанет, В ряды ядро со треском грянет; А ты, над ухарским седлом, Рассудка, памяти не тратишь: Сперва кудрявый ус ухватишь, А саблю верную потом. Окованный волшебной силой, Наедине с красоткой милой Ты маешься — одной рукой, В восторгах неги сладострастной, Блуждаешь по груди прекрасной, А грозный ус крутишь другой. Гордись, гусар! Но помни вечно, Что всё на свете скоротечно — Летят губительны часы, Румяны щеки пожелтеют, И черны кудри поседеют, И старость выщиплет усы». Из письма к кн. П.А. Вяземскому («Блажен, кто в шуме городском…») * Блажен, кто в шуме городском Мечтает об уединенье, Кто видит только в отдаленье Пустыню, садик, сельский дом, Холмы с безмолвными лесами, Долину с резвым ручейком И даже… стадо с пастухом! Блажен, кто с добрыми друзьями Сидит до ночи за столом И над славянскими глупцами Смеется русскими стихами; Блажен, кто шумную Москву Для хижинки не покидает… И не во сне, а наяву Свою любовницу ласкает!.. Из письма к В.Л. Пушкину * Христос воскрес, питомец Феба! Дай бог, чтоб милостию неба Рассудок на Руси воскрес; Он что-то, кажется, исчез. Дай бог, чтобы во всей вселенной Воскресли мир и тишина, Чтоб в Академии почтенной Воскресли члены ото сна; Чтоб в наши грешны времена Воскресла предков добродетель, Чтобы Шихматовым назло Воскреснул новый Буало — Расколов, глупости свидетель; А с ним побольше серебра И золота et cetera. Но да не будет воскресенья Усопшей прозы и стихов. Да не воскреснут от забвенья Покойный господин Бобров, Хвалы газетчика достойный, И Николев, поэт покойный, И беспокойный граф Хвостов, И все, которые на свете Писали слишком мудрено, То есть и хладно и темно, Что очень стыдно и грешно! |
