Артемий Семеныч облегченно вздохнул: когда сюда добирался, готовился к долгим уговорам и побаивался, что заломит ссыльный несусветную цену, а вышло – лучше и не надо, про цену Козелло-Зелинский даже не заикнулся.
Морось после обеда исчезла, светлая полоса на небе ширилась, и в округе становилось не так сумрачно. Заметно похолодало, и Козелло-Зелинский засунул ладошки в рукава старенького кожушка, нахохлился и еще больше стал напоминать неведомую, взъерошенную птичку, зябнущую на ветру.
В Успенку приехали уже ночью, в глухой темноте. Но Артемий Семеныч, несмотря на поздний час, приказал Агафье Ивановне накрывать стол – не скупясь, как на праздник. Позвали Луизу, и она, тревожно оглядывая всех темными глазищами, осторожно присела на краешек скамейки, замерла.
Козелло-Зелинский весело оглядел стол, плюхнулся на скамейку и потащил проворными лапками все подряд: соленые грибы, картошку, мясо, бруснику, сало, приговаривая при этом:
– Ах, какая прелесть! Ах, какая прелесть! Можно еще водочки плеснуть?
Когда он в третий или в четвертый раз попросил плеснуть водочки, Артемий Семеныч засомневался:
– Ты, мил человек, говорить-то по-иноземному сможешь?
– Я все могу, хозяин! Не скупись!
Хлопнул еще стаканчик, закусил салом и, повернувшись к Луизе, быстро заговорил. Луиза, встрепенувшись, залопотала ему в ответ. Говорила не останавливаясь, долго. Козелло-Зелинский слушал ее, не перебивая, кивал лохматой головой, а когда она замолчала, он хмыкнул, шлепнул в ладошки и повернулся к Артемию Семенычу:
– Печальная получается повесть, хозяин. Девушка сия – француженка, Луиза Дювалье, и ехали они с мужем в наши благословенные края в качестве учителей французского языка. По дороге напали на них наши родные варнаки, ограбили, как водится, ночь продержали в каком-то сарае, а после ее посадил к себе на коня один из разбойников и куда-то повез. Ехали всю ночь, под утро остановились на отдых, развели костер, а тут и вы пожаловали. Похоже, говорит она истинную правду, я читал в «Губернских ведомостях», что в сиропитательном приюте французский язык будут преподавать. Значит, туда они и ехали. А приют содержит на свои средства господин Луканин, купец первой гильдии. Так что все теперь ясно. Вези ее в Белоярск, к Луканину, и сдавай с рук на руки живой и невредимой. Можешь еще и вознаграждение попросить: господин Луканин человек не бедный, за хлопоты твои какую-никакую сумму выложит. А сальце у вас замечательное, хозяин! Да и водочки пора плеснуть.
Все уже наелись, один только Козелло-Зелинский продолжал азартно таскать себе куски и кусочки, молотил, будто после долгой голодухи, и не переставал припрашивать водочки. Наконец он отвалился от стола, икнул и объявил:
– Благодарю, хозяин! Сущее раблезианство! Теперь будет только великий Гомер! Ты знаешь, кто такой Гомер?
– Не слыхал я про такого, – степенно ответил Артемий Семеныч и скомандовал сыновьям: – Ребята, разболокай его, клади на лавку. Да шайку поставьте, а то еще блевать станет…
Козелло-Зелинский сладко потянулся на лавке под полушубком и вдруг завел неожиданно визгливым голосом:
Быстро ему отвечал повелитель мужей, Агамемнон:
«Так справедливо ты все и разумно, о, старец, вещаешь;
Но человек сей, ты видишь, хочет здесь всех перевысить,
Хочет начальствовать всеми, господствовать в рати над всеми,
Хочет указывать всем; но не я покориться намерен,
Или, что храбрым его сотворили бессмертные боги,
Тем позволяет ему говорить мне в лицо оскорбленья?»
Агафья Ивановна испуганно перекрестилась, парни захохотали, а Артемий Семеныч только покачал головой и пробормотал:
– Веселая нынче ночка будет…
И точно.
Долго еще Козелло-Зелинский оглашал избу стихами древнего Гомера, пока не оборвался на полуслове и не уснул.
Утром вскочил, как ни в чем не бывало, свеженький и бодрый, опохмелился, поел, и Артемий Семеныч повез его в Емельяновку.
По дороге он спросил у Козелло-Зелинского:
– Поинтересоваться хочу: за какие грехи, мил человек, тебя в наши края определили? Большую, видно, провинность допустил?
– Провинностей за мной почти нет, но много похоти и страсти к рифмоплетству. – Козелло-Зелинский снял очки, протер их и, близоруко прищуриваясь, продолжил: – Проживал я тихо и скромно, имел хорошее ремесло – чертежное и рисовальное, зарабатывал на хлеб и радовался жизни. Я в своем роде талант в искусстве – любой чертеж, любую вывеску так могу изобразить, что глядят и ахают. Но допустил я неосторожность влюбиться в одну особу. И одновременно с этим чувством начал кропать стишки. Писал их по версте в день, никак не меньше. Владелец лавки, где я покупал бумагу, на меня молился – такой прибыли ему никто не приносил. Но особу мои стихи не трогали, и она оставалась ко мне равнодушной. И вдруг в один прекрасный день говорит: «Я могу вам, Леонид Арнольдович, отдаться телом, но душа моя будет принадлежать только угнетенным людям. И стихи вы должны писать не о любви, а о борьбе с угнетателями». Согласен, говорю, моя божественная, и на тело согласен, без души, и на стихи согласен. С того времени в моих стихах гремели цепи, звучали проклятия тиранам, даже самого государя сподобился я помянуть недобрым словом, и много чего еще насочинял. А затем пришли жандармы, взяли меня под белы рученьки и отвели в кутузку. Суд приговорил к пяти годам поселения, и вот я здесь. Печально и грустно. Зато стихов теперь совсем не пишу, обрезало. Нет худа без добра, как гласит народная мудрость.
– А особа ваша, она куда делась?
– Папаша ее дивно богатый человек и с большими связями. Дело смог замять, а саму особу, от греха подальше, увез в славный город Ниццу, где она сейчас и пребывает. Теперь у нее новая страсть, она увлеклась спиритизмом…
– Чем, чем? – не понял Артемий Семеныч.
– Если просто – чертовщиной. Впрочем, ты же здравомыслящий человек, хозяин. Зачем тебе про эту чертовщину знать? Да и мне ни к чему. В Емельяновке на спиритизм моды нет. А вот, кстати, и деревня наша показалась. Благодарствую, хозяин. Если нужда будет, обращайся.
Расстались они вполне по-дружески, и Артемий Семеныч, возвращаясь домой, удивленно покачивал головой, вспоминая рассказ ссыльного, мудреную фамилию которого он так и не смог запомнить.
3
Въезд в Белоярск начинался со Вшивой горки. Не меньше как на версту тянулся пологий подъем, закисавший в дождливую погоду непролазной грязью. Сколько здесь ступиц и тележных колес было сломано, сколько оглобель треснуло, сколько крепких слов в сердцах сказано – никому не ведомо. Но с прошлого лета подъем на Вшивую преобразился – его замостили камнем. Городской голова, Илья Васильевич Буранов, тряхнул своей личной мошной – с двух-то золотых приисков она тяжелая, нанял мастеров, и теперь телеги залетали на горку, как птички, только колеса о камни постукивали. Также и Артемий Семеныч заехал, дивясь столь необычной перемене и вспоминая свой последний приезд в Белоярск, прошлой осенью, когда он едва-едва пробрался в город, помогая коню и подталкивая телегу. В грязи тогда увазгался по самые уши. А нынче – красота. По плоским камням хоть на боку катись.
Белоярск со Вшивой горки открывался центральным Александровским проспектом, который застроен был богатыми домами, огороженными друг от друга высокими кирпичными оградами. Во всем здесь виделся не просто крепкий достаток, а настоящее богатство: и в ажурной деревянной резьбе на окнах, и в просторной посадке домов, и в железных крышах с водостоками, и в широких воротах, в которые можно было загонять по несколько телег сразу. Злые языки называли проспект Сиротским переулком. Ну что делать, злые языки везде имеются.
«Богато живут, богато…» – Артемий Семеныч смотрел по сторонам и причмокивал языком: он и сам был не прочь обзавестись такими хоромами, да только доходы не позволяли.
