А сплошной бурелом все тянулся бесконечной лентой, и не было в нем даже узкого прогала или совсем уж крохотной щелки. Вот как случается, удивлялся и усмехался одновременно Егорка, – в форточку, оказывается, проскользнуть легче, чем продраться через древесные завалы.

Впереди замаячила маленькая ложбина, в исток ее выходил из-под бурелома каменный язык, тоже чуть вогнутый. Пругов прибавил шагу, достиг каменного языка и остановился перед ним, дожидаясь Егорку. Когда тот подошел, он обернулся и шепотом почему-то, едва различимо, сказал:

– Три испытанья нам, Егорий, осталось. Крепись.

В кровь обдирая спины о сухие сучья, извиваясь, как ящерицы, поползли они по вогнутому каменному языку, который шел по низу бурелома. Егорке было легче, а Пругову – совсем тяжело, но он лишь всхрипывал, когда сучья впивались в тело, и упрямо полз вперед, не давая передыха ни себе, ни Егорке.

Время будто остановилось. Сколько ползли и какой путь одолели – неизвестно. Только когда выбрались из-под бурелома, увидели: близкое, чистое небо над головой украшено крупными звездами. Выходит, они почти целый день ползли. Но это уже нисколько не трогало, потому что их сразу же сморил сон и они уснули прямо на камнях, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой.

Утром, когда проснулись, стали осматриваться: перед ними, вздымаясь вверх между отвесными и высокими выступами, тянулась, будто извилистая река, каменная осыпь. Они пошли вверх по ней, рискуя в любой момент свернуть себе шеи, замирая от страха – лишь бы не сорвался сверху дурной камень и не обрушил бы на них камнепад. Тогда уж точно – верная смерть.

И еще один день положили они на каменную осыпь.

Оставалось третье испытание.

Узкая тропа круто брала разбег и уходила вверх. С одной стороны – скала, прямая и ровная, как выстроганная доска, макушка ее терялась в беленьких облаках; с другой стороны – такой же прямой и ровный обрыв, уходящий, казалось, в преисподнюю, дна не видно. А сама тропа была настолько узка, что на нее боязно было взойти. Но Пругов шагнул и двинулся, чутко сторожа каждый свой шаг. Егорка – следом за ним.

Они поднимались все выше и выше, но макушка скалы, скрытая облаками, оставалась по-прежнему недосягаемой. В какой-то момент, прижимаясь спиной к прохладному камню, Егорка остановился, чтобы перевести дух, поднял глаза в небо и услышал короткий, как выстрел, вскрик Пругова. Чуть было не дернулся от неожиданности, но удержался, будто влип в скалу. Медленно опустил взгляд: впереди, на тропе, перед ним никого не было. Только косая и легкая тень горного орла невесомо скользила по сероватому камню с красными прожилками.

Долго стоял Егорка, не в силах двинуться дальше, свинцовой тяжестью налились ноги и отказывались повиноваться. Тогда он осторожно опустился на колени, вытянулся на тропе во весь рост и пополз…

Худющий, голоднющий, с одичалым взглядом опухших глаз, в рваных ремках вместо одежды, грязные космы торчат во все стороны, борода чуть не до пупа, лицо скукожилось в сплошной коросте – вот в каком обличии спустился Егорка с горной тропы в тихую и красивую долину, посредине которой, на берегу стремительной речки, стояла уютная деревня. Десятка три крепких изб вытянулись в одну улицу, и над крышами белесыми столбиками покачивались домашние дымы.

На краю деревни Егорку сразу же переняли несколько мужиков, отобрали топорик, заглянули в пустую холщовую сумку, в которой ничего не было, даже хлебной крошки, и отвели, ни о чем не спрашивая, в отдельно стоящую избу. Егорка тоже ничего не говорил: сил у него не было. Подчинялся безмолвно и шел, куда вели.

А дальше начались чудеса. Ему дозволили помыться в бане, взамен рваных ремков обрядили в чистые штаны и рубаху и снова отвели в избу, где накормили и даже налили полную глиняную кружку пенной браги, от которой Егорка сразу же охмелел и уснул прямо на широкой лавке, подтянув к тощему животу исцарапанные колени.

Продолжалась такая жизнь ровно два дня. Егорку по-прежнему ни о чем не спрашивали, не разговаривали с ним, а сам он, наевшись и выспавшись, выбрался на крыльцо, еще раз, теперь уже не торопясь, обстоятельно оглядел округу и задохнулся от ее красоты. Вот уж воистину – благодать!

«Наизнанку вывернусь, землю буду жевать, – в отчаянной решимости думал Егорка, – все равно упрошу, чтобы здесь оставили. На коленях выползаю!» Ему вспоминалась каторга, высокий забор острога, страшный путь, пройденный с Пруговым, смертельно узкая горная тропа, и он вздрагивал, как от ледяного озноба, не желая заново все это пережить.

Приглядывали за ним два широкоплечих парня, под просторными рубахами которых угадывались крепкие и мускулистые тела – с такими не забалуешь. Эти парни и сдернули его, разомлевшего, с крыльца, когда увидели, что идет к избе высокий седобородый старик. Был он прямым и сухим, как палочка, на которую опирался. Тоненькие, в былку высохшие ноги подрагивали, но голову старик держал величаво, и тонкий, заострившийся нос торчал из бороды, словно клюв грозной птицы. Парни уважительно склонили головы, а Егорку словно молнией жигануло, в одно мгновение сообразил хитрован, что ему следует делать. Порхнул старику навстречу, бухнулся на колени и пополз, оставляя за собой на песке две глубокие и извилистые борозды. Голосил, не жалея горла:

– Отец родной! Не оставь! Дай душу спасти! Отчаялся в миру жить, благодати хочу обрести! Не прогоняй, отец родной, верным слугой стану! Ноги тебе буду мыть и воду пить!

Истово, искренне базлал Егорка. От страха и отчаяния приходили ему на ум такие слова, которых он, кажется, и не знал никогда и уж точно никогда их не произносил. А тут так складно кричал, будто по воде брел.

– Охолони! – старик упер палочку в плечо Егорке, будто не желал, чтобы тот дополз до него вплотную, и еще раз повторил молодым и звонким голосом: – Охолони! Не на торжище… Да и я не глухой. Спрашивать буду – отвечай как на духу.

Егорка поднял голову и поежился под холодным и острым, словно заточенное лезвие, взглядом. Глаза у старика, как и голос, были молодыми и поблескивали. И еще раз пронзило Егорку – понял мгновенно, что врать ему ни единым словом не следует: старик сразу же поймет, где он лукавит. Поэтому и выложил всю правду, ничего не утаил. Когда замолчал, старик убрал от его плеча палочку, оперся на нее, постоял молча и, поворачиваясь к Егорке спиной, уронил:

– Живи пока. Поглядим…

И началась у Егорки новая жизнь.

Община староверов, которой сурово и властно управлял Евлампий, тот самый старик, в ногах у которого валялся Егорка, не сразу и не полностью приняла чужого человека, хотя разрешили жить в той самой пустой избе, где он обитал в первые дни, снабдили едой и определили в работу – пасти деревенское стадо. Но держали его на отшибе – в долгие разговоры не вступали, бабы и девки даже отворачивались, прикрываясь платками, на общие моления не звали, однако и враждебности, даже скрытой, Егорка на себе не ощущал. Присматривали за ним, время от времени наведываясь то в избу, то на луг, где он пас коров, все те же два парня, Мирон и Никифор. У Егорки хватило ума не лезть к ним с расспросами и не любопытствовать, вспомнил вовремя мудрое присловье – что одной любопытной бабе по имени Варвара оторвали язык, чтобы она добрым людям не досаждала. Хотя очень хотелось спросить о Пругове: он что, отсюда, из этой деревни, или наслышан был о тропе? Но не спросил. Помалкивал и жил, как велели; подчинялся безропотно, понимая, что никакого окончательного решения Евлампий не принял и к нему сейчас просто-напросто приглядываются.

И он тоже приглядывался, внимательно наблюдая за неторопким, размеренным течением жизни у староверов. Многое Егорке, вчерашнему вору и каторжнику, было в диковинку. Встретил человека на улице – поклонись ему в пояс, задумал новое дело – опять поклонись старшему и благословение попроси на это дело, пусть оно и самое пустяковое. Пьяными никого из староверов ни разу не видел. И еще дивился: народ здесь был, как на подбор, рослый, крепкий, румянощекий и сильный. А уж девки у староверов, как ему удалось разглядеть, – овощь спелая, дотронься рукой – сок брызнет! Но потаенные и охальные мысли, которые полезли ему в голову, когда он отъелся, Егорка отгонял от себя, как кусучий овод. Тоже понимал: с этим делом, прелюбодейным, здесь строго. Еще неизвестно, что у них на уме, у тех же Мирона с Никифором, не приведи бог разозлить их – при такой силище им Егоркину голову свернуть – все равно что высморкаться.