– К ней принадлежали мои родители.

– Родители? А вы, значит, приняли другую веру? – спросила Настуся с некоторым возмущением. Потому что еще из семьи вынесла предосудительное отношение к тем, кто пренебрегает верой отцов.

– Нет, – ответил Риччи, продолжая посмеиваться. – Но об этом, если вам и в самом деле интересно, мы поговорим когда-нибудь позже. И о красоте обрядов и храмов в разных краях тоже. Я всегда готов побеседовать, в особенности с людьми молодыми и любознательными…

После этого наставник вернулся к уроку. Он говорил по-итальянски, а затем переводил каждую фразу, используя невероятную мешанину слов из трех или четырех языков, но, странное дело, – Настуся его хорошо понимала. Речь шла о нравах разных народов, о жизни придворной знати и королей, о том, как там пишут письма, какие строят дома, как одеваются. Это было захватывающе интересно.

Настуся настолько увлеклась его рассказами, что до вечера так и не нашла времени подумать о самом учителе. Только расспрашивала Клару о том, что говорил Риччи раньше, до ее прихода в школу. В конце занятий итальянец, как и Абдулла, учил девушек счету.

Позже вечером подруги отвели ее в те покои, в которых Настуся уже побывала, когда ее только привели в этот дом. На вопрос, чему здесь учат, ей ответили:

– Всяким глупостям! Сейчас сама увидишь.

Здесь наставницами были женщины, и возглавляла их та самая начальница, которая переодевала Настусю.

Они учили любезничать, садиться на колени, нежно и пылко целоваться, плавно ходить по покоям, одевать и раздевать мужчин (которых представляли деревянные куклы в человеческий рост), обнимать, изящно повязывать чалмы и тюрбаны.

Настусе эта наука не понравилась. Она и представить себе не могла, как можно целовать кого-либо, кроме Степана. Но припомнила слова Ванды и задумалась.

В эту ночь она долго не могла уснуть. Думала обо всем, что увидела и услышала в этой странной школе. И только одно ее радовало: похоже, ей удастся самой повернуть учение в том направлении, какое ее интересует. Уже с первого дня, следя за поведением учителей, она надеялась, что у нее это может получиться. Утешившись этой мыслью, Настуся крепко заснула.

Вскоре ей удалось понять главное различие между ее учителями. У Абдуллы не было бога, кроме Аллаха, не было другой власти, кроме султана, не было иного мира, кроме исламского. Он был добрым и, пожалуй, приятным человеком. Но напоминал ей вола на току в молотьбу, который без конца ходит по кругу, хоть временами этот круг и оказывается довольно широким. Абдулла с восторгом говорил о величии власти султана, о красоте турецкой столицы и ее дворцов, о цветущих садах, о пышных одеяниях придворных, о мощи турецких войск, о далеких странах, которые покорились Турции, об их богатствах и красотах, о тайнах Востока. Но основной мыслью всех его рассказов была идея о предначертании. Все будет так, как должно быть, как предназначил Аллах. И этим он сильно отличался от итальянца. Именно так разнятся Восток и Запад.

Риччи же во всем подчеркивал значение человеческой мысли, предприимчивости и труда. Даже то, что выглядит совершенно неотвратимым, человек порой способен изменить.

Настусе это пришлось по душе. Потому что она ни на миг не расставалась с мечтой о бегстве, о том, что когда-нибудь вырвется из этого чуждого ей мира, в который ее насильно заключили, а теперь, помимо нужных и важных вещей, пытались приучить к поцелуям и любезничанью. Эту науку Настуся ненавидела так же сильно, как любила то, чему учил Риччи. Затаив дыхание, слушала она его рассказы о великолепных дворцах и храмах Рима, о царице морей Венеции, раскинувшейся на ста двадцати двух островах в морском заливе, о ее Большом совете, о могуществе дожей, о Золотой книге родословий венецианской знати, о сырых темницах в подземельях дворцов, об университетах в Падуе и Болонье и художественных школах Флоренции, о Ватикане и прочих чудесах эпохи Возрождения.

Сначала ей нравилось то, что Риччи говорил о предприимчивости итальянцев, затем она увлеклась внешним блеском чужеземной жизни. Но в конце концов снова обратилась к людям, образцом которых служил для нее учитель. Особенно глубокое впечатление произвел на нее рассказ о том, что на Западе женщинам доступны все занятия, которые у нас считаются традиционно мужскими: и торговля, и науки, и даже государственные дела! Странное дело – здесь, в жестокой неволе, она впервые почувствовала себя не просто женщиной, а – человеком. Правда, Настуся и прежде знала, что и у нас были женщины, правившие державой, как великая княгиня Ольга. Однако знание это было каким-то туманным и расплывчатым, словно древняя легенда. Это было давно, слишком давно, в какие-то сказочные времена. А здесь все это совершалось прямо сейчас, жило и действовало. От одной мысли об этом ее плечи напрягались и грудь начинала высоко вздыматься.

Именно тогда ей пришло в голову: а почему, собственно, женщина не может заниматься государственными делами?

«Разве я не такой же человек, как любой мужчина?» – думала она. Искра честолюбивой гордости внезапно вспыхнула и затеплилась в ее сердце. И это было тем более удивительно, что она хорошо осознавала свое положение в плену; понимала она также и то, что там, в «старом крае», – так в мыслях она теперь называла родину, потому что эта земля была для нее совсем новой, – из всех женщин разве что обитательницы монастырей занимались общественными делами. В монастырях имелись свои советы, черницы сами принимали решения, отряжали общинниц в поездки для различных дел. А все прочие женщины ничем подобным не занимались. Тем большую благодарность она испытывала к церкви, которая так высоко поднимала женщин и допускала их к труду. И тем больше сердилась на учителя Риччи, который с насмешкой относился к православию.

Настуся и не догадывалась, что на самом деле Риччи был одним из политических разведчиков Венеции, богатейшего в те времена города-государства Европы. В его задачу входило всеми средствами отслеживать ситуацию на мусульманском Востоке и прилагать максимум усилий для воспитания образованных невольниц, которых можно было бы использовать в качестве лазутчиц при дворах турецких наместников, адмиралов, генералов, визирей[51] и иных вельмож.

Чтобы не привлекать внимания турецких властей, ненавидевших Венецию, Риччи состоял на службе у генуэзцев – врагов и конкурентов венецианцев, которые пользовались гораздо большей симпатией турок. Крупная генуэзская купеческая фирма, в которой служил Риччи, образовала союз с армянскими, греческими, турецкими и арабскими купцами. Коммерческие интересы и политика здесь были так тесно переплетены и мастерски завуалированы, что далеко не все участники этого союза понимали, в чем суть дела. Головная контора купеческого союза специально располагалась в Кафе, а не в Цареграде, где действовал только небольшой его филиал и работали самые доверенные люди.

Настуся скорее сердцем, чем умом, чувствовала, что в строе ее мыслей назревает какая-то перемена. Выглядело это так, словно ее «внутренний сад» разделился на три грядки с разными цветами.

Первой осталась, конечно же, та, что была засажена еще дома. Она была ей милее всех остальных.

Вторую насадил в ее душе турецкий наставник Абдулла. Она не любила его ученья, но сам он был ей симпатичен как человек честный и искренне верующий.

Третью грядку возделывал итальянец Риччи. Настуся инстинктивно чувствовала, что по-человечески итальянец не так искренен, как турок. Но то, о чем он говорил, непреодолимо влекло ее и манило сладким, как грех, блеском. Она погружалась в лукавые учения Запада, как в теплую прозрачную воду в купели. При этом она скорее чувствовала, чем понимала, что они освобождают, расковывают внутренний мир человека, но это освобождение не сулит добра. Оно вкладывает тебе в одну руку чашу с ядом, в другую – кинжал, и говорит: «Ты свободен, делай все, что хочешь!»

В то же время суровая мудрость Востока учила: «Ты должен покоряться Аллаху на небесах и султану на земле!» Она связывала – и крепче, чем ременные татарские путы. Но в этой связанности ощущалась скрытая сила. Чувствовала ее Настуся и в самом Абдулле.