Но теперь случилось иначе. На десантной барже мгновенно поднялось пламя. Оно скрыло половину палубы. Начали рваться ящики со снарядами. Огонь подбирался к кормовому орудию баржи. Повернутое в сторону маленького бронированного корабля, оно выстрелило уже сквозь пламя. Было видно, как по палубе бегают матросы и солдаты.

Оборвалась пулеметная очередь на тонущей барже. От борта медленно отвалила шлюпка. Она почти не двигалась с места. В бинокль Беляков увидел сцену, поразившую его: кого-то свалили на дно лодки и крепко держат. Он еще раз посмотрел в бинокль. Нет, ему не померещилось. Человек, которого прижали ко дну шлюпки, пытается вырваться и не может.

Командир «Первенца» закричал в мегафон:

— Сюда! Гарантирую жизнь! Опустить весла! Поднять руки! Всем поднять руки!

Он повторил приказание на двух языках, сверившись с листком, который вынул из записной книжки.

Десантной баржи уже не было на поверхности моря, когда шлюпка под направленными на нее пулеметами подошла к борту корабля. Беляков подал конец. Пленные молча поднимались на палубу. Двое зорко следили за тем, кто затеял непонятную борьбу в шлюпке. Трое были сильно обожжены.

— Перевязать раненых! — распорядился командир. — Радиста ко мне!

Пленных увели в кубрик. На мостик поднялся радист. Командир набросал несколько слов на листке бумаги. Потом он открыл журнал боевых действий и внес в него первую запись.

— Ну, с началом… — сам себе сказал командир.

Так корабль конструкции Снесарева вступил в войну. Это было поздней весной в светлую, прозрачную северную ночь, спустя восемь месяцев после того, как началась блокада Ленинграда.

Перед Ваулиным сидел пленный немецкий офицер — один из тех, кого подобрали с шлюпки. Обе кисти пленного были забинтованы.

— Ваше оружие? — спросил Ваулин, показывая на крошечный, плоский, как пудреница, пистолет.

Пленный кивнул головой.

— Почему вы хотели покончить с собой?

Пленный не ответил.

— Повторите мой вопрос, — Ваулин обратился к пожилому переводчику.

Тот повторил, взглянув на пленного как бы для того, чтобы удостовериться, что эти слова дошли до него. Но ответа все же не было.

— Вы устали?

Пленный молчал.

— Не хотите отвечать?

Подождав, Ваулин распорядился позвать Белякова. И, когда главстаршина вошел, он сказал ему:

— Товарищ Беляков, вспомните, пожалуйста, как все это происходило на море.

— С самого начала?

— С того момента, как вы увидели шлюпку. Поточнее, пожалуйста.

— Я смотрел на нее в бинокль, — рассказывал Беляков. — Мне показалось, что там поднялась какая-то возня. Будто бы накинулись на одного и держат. Баржа горит, а в шлюпке возня… А когда мы близко подошли, я увидел, что и в самом деле вот этого держат. А другие гребут изо всей силы к нам.

— Что же было потом?

— Они поднялись к нам на борт и вот этого подталкивали. Он упирался.

— А что было потом?

— Потом командир приказал мне спуститься в кубрик и смотреть за пленными, пока не вернемся на базу. Трое были перевязаны. Я сидел в кубрике, и вдруг этот срывает с руки повязки и достает пистолет.

— Обожженными руками?

— Та, которой доставал, не так сильно была обожжена. Но боль, вероятно, была. Он достал свой пистолет и даже сумел перевести на боевой взвод, а когда я схватил его за руку, выстрелил.

— И куда попал он?

— В стенку. Пленные хотели броситься на него. Я удержал их.

— Он ничего не сказал?

— Нет, только застонал.

— Скажите, разве его не обыскивали, когда взяли на борт?

— Обыскали, конечно. Но пистолет был в потайном кармане, мы не заметили — очень уж маленький. Конечно, небрежность с нашей стороны. Я его ощупал, вывернул все карманы, кроме этого.

— Какого?

— У самого голенища. С внутренней стороны.

— Вы свободны.

Беляков ушел.

— Так что вы хотели сделать? В кого вы стреляли? Не в этого ли матроса?

Пленный ответил не сразу.

— Ни в кого. Это был случайный выстрел. Он меня схватил за руку, а пальцы мне не повиновались.

— Пальцы вам не повиновались, но все же вы достали пистолет. Зачем? В кого вы хотели стрелять?

— В себя.

— А не рассчитывали вы убить часового, выпрыгнуть на палубу и броситься в воду?

— Нет. Мне не удалось бы доплыть до берега. Я хотел покончить с собой.

— Почему?

— Потому что смерть предпочитаю плену. Есть люди, для которых плен — позор. Вот почему я хотел покончить с собой.

— Только потому?

Пленный посмотрел в сторону и не ответил.

— А как вы думаете, почему финские солдаты удержали вас в шлюпке? Как это понять? Пожалели? Почему они вас не очень любезно подталкивали, когда вы поднимались на борт катера?

— Меня совершенно не интересует, о чем думают эти дикари.

— А меня интересует. Нас всех интересует, что думают люди, которых вы назвали дикарями. Нисколько они вас не жалели. Это не сострадание. Просто они не хотели попасть в плен без вас. Я бы сказал, тут есть даже какое-то злорадство. Они ведь не знали, что их ждет в плену. Им прожужжали уши разным враньем насчет всяких ужасов. Они считали, что идут навстречу неизвестности, и не захотели отпустить вас. Почему им одним расплачиваться за войну, которой они не хотели? И они привели с собой в плен вас, представителя гитлеровской Германии — той страны, которая навязала им тяжелую войну. Вот как я объясняю поведение финских солдат. Не любят вас они, не любят! И вы, конечно, знаете об этом.

Пленный пожал плечами:

— Не знаю. Я не говорю и не понимаю по-фински. Мое дело отдавать приказания. Я не обязан думать, есть ли у этих людей симпатия ко мне или сочувствие. Но они обязаны исполнять мои приказания.

— А по-русски вы знаете?

— Несколько обыденных слов.

— С каким заданием вас послали в море?

Пленный молчал.

— Нам известно, что судно шло на остров Гогланд.

— Я сказал, что я капитан германской армии, что я был послан инструктором в финскую часть.

— Это известно по вашим документам. А что вы можете добавить?

— Я не нарушу присягу. Дальнейший разговор излишен. Прикажите увести меня.

— Тогда я добавлю. Вы не капитан германской армии Роберт Польниц, как указано в документах. Вы вовсе не инструктор. Вы Курт Мерике!

Ваулин поднялся за столом. Он впился взглядом в пленного, но ничего не прочел у него на лице.

— У вас есть еще одно имя — Зигмунд Люш.

Пленный зевнул. И тут уже не только Ваулин, но и всякий другой человек, кое-что видевший и испытавший, мог бы понять, что зевок притворный.

— Это игра? — спросил пленный.

— Нет, Мерике-Люш, расплата. Вас снова прибило к осажденному городу. Но вам теперь уйти не удастся… — Ваулин снова в упор посмотрел на Мерике. — Можно отпустить переводчика? Ведь вы свободно говорите по-русски. Нам это давно известно. Мы знаем, когда появился у вас акцент, где вы учились ему.

Глаза пленного ничего не выражали. Но его необыкновенное спокойствие было неестественным. Такое спокойствие может сдать каждую минуту, и Ваулин чувствовал это.

— Помните ночь возле Ладоги, Мерике-Люш? Метель. Береговой припай. Вам посчастливилось. Вы ушли от нас и не заблудились в метели. А теперь счастье вам изменило. Кто бы мог предположить, что вам суждено встретиться в открытом море… с кораблем конструкции инженера Снесарева! Того Снесарева, к которому вы приходили зимой.

— Вы, кажется, развлекаетесь, господин майор? — равнодушно отозвался пленный. — Но я не понимаю ни слова из того, что вы говорите.

— А это вы поймете? Постараюсь освежить ваши воспоминания… — Ваулин открыл папку. — Вот ваши фотографии. Вы сняты на лесоразработках. Вам не хотелось сниматься. Это скажет всякий, кто внимательно присмотрится к фотографии. Вы прятали лицо, становились боком. Ну, посмотрите на ваши изображения.