– Сейчас другие времена. Я бы не поплыл! Не! Я тебе больше скажу: раньше я не мусорил. Если кто бумажку кидал, мог ему замечание сделать. Теперь мусорю! Бумаги кидаю, бутылки. Пускай. И хоть бы все трубы погибли. У меня мысль такая бывает: взять лом или молоток и по подземелью ходить. И трубы курочить. Зимой желательно. А? Вот когда без воды и тепла народ окажется – может, призадумается о жизни. Опомнятся, но поздно будет. Их будить нужно. Как в колокол – бам, бам, бабах. Одну трубу, другую… Все эти старые трубы наши разбить к чертям. Демократы-то новых не поставят. Я бы так и делал, но сам знаешь: прорвет трубу, и сварюсь заживо. Игра, как говорится, не стоит свеч. Да и жалко людей. Жалко людей, – повторил Виктор. – Ничего с собой не поделаю. Сегодня люди в троллейбусах сгорели. Жалко. Как родственники прямо. А нас-то не жалеют. Кто в Кремле засел, ты знаешь, я уже говорил…
Кувалда шел по коридору, не оборачиваясь.
Под ногой что-то упруго подпрыгнуло и отскочило мячиком.
– Крыса! – крикнул Виктор хрипло.
Кувалда притормозил и бросил через плечо:
– Не митингуй.
Вышли в зал. Толстяк непонятного возраста сидел на корточках у стены. Круглое лицо, длинные черные волосы, слежавшиеся.
– Работали? – спросил подозрительно, с очевидным усилием сдержал кашель и наморщил лоб, образовав глубокую борозду.
– Ты чего кашляешь? – спросил Виктор.
– Идем, – сказал Кувалда.
– Эмфизема, – сообщил толстяк название диковинного цветка, живущего в легких.
– А остальные где? Вас же вроде больше было.
– Ночью жизнь только начинается! – сказал толстяк наставительно. – Ночью – все дела…
Он кашлял с наслаждением, увлеченно, как будто расчесывал какие-то внутренние коросты. Поднялся было, но новый виток кашля искривил его лицо, поехавшее вбок, он сгорбился, обвис, протянул ладонь и выдавил:
– Помоги!
– У меня с собой денег нет, – сказал Виктор неуклюжую фразу и бросился догонять товарища.
– Хорошо сходили, – заметил Кувалда, когда они по ступенькам поднялись в город.
– Хорошо? – спросил Виктор, выходя следом.
– Без висяков.
– А… Правда.
Бывало, рабочие натыкались на висяков. Почему-то под землей люди вешались. Бродяги или забулдыги, а может, и порядочные граждане. Зайдет такой в тепло, спасаясь от доконавшей жизни, разопьет бутылку, потом и петлю смастерит: из брюк или лучше из ремня. Удобно – всюду трубы. Зацепился, и труба.
Наверное, подполье давило на психику. Видно, выпив и разомлев, человек уже смирялся с судьбой и думал: когда еще я буду так готов, чтобы оказаться под землей? Лучше, чем на проклятой поверхности. Помру, перенесут в могилу, считай, вернут под землю. Так Виктор расшифровывал мысли решивших себя повесить. Рабочие не сообщали о них в милицию: всё равно менты раз в сутки шныряют здесь и собирают урожай.
Некоторые вешались очень неудобно – в середине прохода. Движется ремонтный отряд – несет тяжесть, задыхается, а этот, словно в издевку, висит себе, отмучился, и ведь нагло так висит, не разминуться. Приходится гуськом, ближе к стене, чтоб только труп обогнуть. Однажды баллоны на тележке катили, Мальцев задел мертвую ногу – Зякину ботинком врезало по кумполу. Ботинок от удара соскочил. Шваркнулся на пол гулко. Прошли, встали – и обернулись все вместе: раскачивалось тело с одним ботинком…
Виктор и Кувалда вышли из арки, спустились в подземный переход. Людей стало меньше. Лотерейщик исчез. Только гитара всё бренчала, и паренек в косухе и с белой челкой затянул какую-то песню, которую они не знали.
На улице у фонаря стояла одна из трех проституток. Курчаво-рыжая, она курила, подогнув ножку и упершись каблуком в фонарный столб. Кувалда окинул ее жадным взглядом.
– Может, в “Макдоналдс”? – показал на темневшую толпу.
– Ага, час стоять… – Виктор хмыкнул. – Смотри, смотри! – Он махнул рукой в небо, как будто увидел чудо, которое вот-вот пройдет.
– Где? Чего?
В небе низко висела белая луна.
Глава 4
Таня ужасно обрадовалась, что уехали и отец, и мать. Такое выпадало редко. Пригласила подруг.
Таня была рыжеватой и светлоглазой в отца и смуглой в мать. Тоненькая, длинные ноги и руки. Робкие, едва оформившиеся груди. Одета была как всегда просто: голубая футболка, черная юбка.
Она протерла стол в гостиной мокрой тряпкой. Нарезала салат, колбасу, поставила бутылку кагора, купленную в палатке. Пришла Рита – соседка по улице Железнодорожной, тоже пятнадцати лет, в кофточке с люрексом – и помогла: открыла бутылку, расставила тарелки и бокалы. Потом пришли сестры с Центральной – Вике шестнадцать, Ксюше тринадцать. Обе блондинки и в джинсовых костюмах.
Таня попивала кагор маленькими глотками, скрестив ноги, и то и дело покусывала заусенец на левом мизинце. Она посматривала на подруг и ногой помахивала в такт песне, гулко бухавшей из магнитофона:
Рамамба Хару Мамбуру.
Рамамба Хару Мамбуру.
– Клевая песня, – сказала с сомнением и как бы извиняясь. – Только ребята русские, а непонятно, про что поют.
– Это-то и клево, что ничего не понятно! – ответила грубым гусиным голосом Вика, ширококостная, с красноватым лицом.
– А мне группа “Пепси” нравится, – пискнула Ксюша, прозрачная неженка.
– Она здесь тоже будет, – Таня говорила, по-прежнему словно извиняясь. – Это кассета всех хитов последних.
– Да выруби ты свою мамбу. Так посидим, потрепемся. – Рита вся лоснилась, довольная.
– Прикольная же песня, – сказала Таня упрямо.
– Выруби, тебе говорят.
Рита была круглая и лукавая. Ей недавно мелировали волосы, но неудачно – предательски темнели корни. Она была припухшей той милой мякотью, что добавляет юным созданиям порочной привлекательности, и должны миновать годы, прежде чем обнаружится негодная толстуха. Она единственная уже встречалась с парнями. Торжество по этому поводу то вяло плыло, то нагло прыгало в ее глазах. Она была похожа на отца, разбившегося два года назад дальнобойщика, такая же невысокая, с выдающейся, чуть неандертальской нижней челюстью и толстыми губами.
Рита и Таня общались, сколько себя помнили, и учились в одном классе. А сестры с Центральной были дачницами. Они жили в трехэтажном кирпичном островерхом замке большую часть лета, иногда наведывались и зимой. Их отец, ювелир, в прошлом году покрыл стальную крышу дома золотом. На самом деле – медью, которая, поблестев, стала меркнуть, и этой весной золотой цвет бесповоротно стал темным.
Танин дом был скромным, из тех, что называли финскими: деревянный, в два этажа, темно-вишневый – точь-в-точь Ритин, только у той желтовато-белый.
Ксюша принесла с собой чипсы, которые с хрустом пожирала Вика, зачерпывая из большого пакета. Пакет Ксюша прозрачными пальчиками держала перед собой.
Ритины резкие духи пахли особенно сильно в душноватой комнате. Ксюшины маленькие ноздри трепетали, пакет в руках дрожал и шелестел.
Рамамба Хару Мамбуру.
Рамамба Хару Мамбуру,
– звучало, как из бочки.
Рита встала, подошла к окну:
– Покурю?
– Ты погоди… В окно не надо, – Таня смотрела в нерешительности.
– Почему?
– Да люди ходят. Уроды. Мало ли. Заметят. Родичам стуканут.
– Ой, боюсь, боюсь, боюсь… – передразнила Рита, кривя губы. – Танюх, ну уважай ты меня! Не хочу я всякую хрень слушать! – Она наклонилась к магнитофону и выключила.
– Ты лучше сядь. За столом кури. Я проветрю потом.
– Куда стряхивать? На пол? – Рита чиркнула зажигалкой, выпустила сизый клок “Кэмела”.
Таня сбегала на кухню, принесла блюдце:
– На! Сюда! Потом помою…
– А вы до сентября здесь будете? – спросила Рита у сестер.
– Мы на Кипр уедем скоро, – пискнула Ксюша.
– И вернемся, – добавила Вика. – Дней через десять.