Ревнивым глазом Бинго отметил, что дварф-то за столом куда как организованнее – и разглагольствовать, и есть ухитряется в одно и то же время, в то время как сам гоблин, чтоб донести свою мысль, неизменно кусок откладывает, а принимаясь жевать – не то что сам говорить, но и слушать неспособен. Что ж, выбор нетруден: язык почесать никогда не поздно, а кормят далеко не всегда, так что с разговорами Бинго завязал и вгрызся в мясо, покуда Торгрим его на этом поле не обставил вчистую. Жранье всухомятку как дисциплина никогда ему не давалось, а киселем запивать опосля обостренных интеракций с его, киселевой, прародительницей гоблин побрезговал, так что вскорости намертво забил себе глотку и начал судорожно кряхтеть, дергать лопатками и предаваться задыханию. Торгрим равнодушно косил прищуренным глазом, сам питался совершенно неспортивным манером – аккуратно пережевывая каждый кусок, вместо того чтоб лихо заглатывать как есть в отчаянной надежде естествознатца – добиться, чтоб принятое было узнаваемо на выходе из организма. Бингхам начал корчиться и наверняка позеленел бы пуще прежнего, кабы было куда, но гнусный дварф только смотрел осуждающе – сколько, мол, можно на одни грабли? Подыхай, раз учиться неспособен!

Спасла старушка, с натугой приволокшая пузатый кувшин. Завидя корчи гостя, она лихо размахнулась кувшином, дабы приложить по хребту, и Бинго, остатками затуманенного паникой рассудка постановив не допустить нецелевого расходования пива, самоотверженно опрокинулся с лавки на пол. От удара застрявшее в глотке бурно ухнуло внутрь, а взбрыкнувшие гоблинские ноги стремительно взметнулись снизу к столешнице, дабы отправить ее в потолок... Но предупредительный Торгрим еще на зачаточном этапе этого приключения догадался подхватить стол за края и сдвинуть на себя. Так что модные оркские сапоги праздно взмыли к потолку, и с них на уязвленное чело Бингхама посыпались земля, пыль и дохлые кузнечики.

– Шебутной какой, праасти хоспади, – благоговейно выразилась старушка, водружая кувшин на стол. – Енто чиво с ним, болезнь какая? На нас-то не перекинется?

– Плохая наследственность, – пояснил дварф важно. – Воздушно-капельным путем не передается, иных же контактов, мадам, советую стеречься.

– Присоединяюсь к мудрому совету лешего, – просипел Бинго, сердито отплевываясь. – Из иных контактов никому из нас радости не вытесать. Вот разве что полей, матушка, мне пива прям оттель, чтоб мне не вставать лишний раз, да тут я, пожалуй, и прикорну, раз уж некстати опрокинулся.

– Подымешься как миленький, морда разбойная! Даром ли для вас гостевой нумер отперли? Да и зайдет кто по делу, вот не было печали об тебя спотыкаться.

– Кому какое счастье, а мне так и в простом недвижении отказывают, – пожаловался гоблин, но на скамейку вернулся, пока в самом деле спотыкаться не начали.

Пиво оказалось жиденькое и слабое, но скандальная бабка смотрела зверем, и Бинго не стал заводиться – нахохлился и героически вылакал, что налили. Потом, очевидно в порядке вежливости, хватил вторую кружку, а после нее и разбирать перестал – настроил процесс, одной рукой суя в пасть куски, а второй поднося запивку, да так и игрался, пока стол не опустел, а брюхо не надулось вызывающим арбузом, словно у медведицы на сносях.

– Здоров жратеньки, – признала бабулька со скрытым одобрением. – Уж представить боюсь, каково спать станешь, – поди, ставни храпом выставит?

– Строить крепче надо, – отрезал Бингхам сквозь могучую отрыжку. – Чё ты там говорил про прогулки опосля ужина, борода? Я вот ощущаю, что нисколь не ходок, пока не проверю теорию со ставнями.

– Больно ты примитивный организм, частишь со своими потребностями. – Торгрим тоже сдвинул опустевшую миску. – А я, пожалуй, пойду посижу на завалинке, с местными мужами повожу бесед познавательных.

– Главное, в танцы не пускайся, – упредил Бинго, от неумеренного жранья подобревший. – Кто их знает, какие тут нравы. Я как-то был в одном захолустном краю, так там раз станцевал с кем – далее женись, такие порядки. Или это не за танцы такая анафема... то ли с кем выпил, но тогда б я женат был уже на первом же встречном сплавщике... то ли посмотрел как-то эдак, по-особенному глазки выпучив, а то ли с кем в стогу изловили – не помню, словом, и с тех пор поутратил в этом... слово такое эльфийское – коммунизм? кобелизм? А... коммуникабельность!

Дварф неодобрительно потряс головой, вылез из-за стола и, прежде чем отправиться на выход, церемонно бабке поклонился.

– Вот туды ж, карапет, а осрамить думает, осмеять, как какую ледь светскую, – пожаловалась старуха, от такого обращения живо шарахнувшись.

– Видали мы всяких ледей, – пробурчал Торгрим оскорбленно. – Ничем вы, мадам, их не хуже. Засим прошу прощения, у моего организма тоже есть привычки...

– Там за избой лопухи вот такие развесистые, – подсказал Бинго.

– Не такие привычки, зломысленный мой товарищ. Вот!

Торгрим вытащил из-за пояса подозрительно мягкий кошель, пожалованный давеча стражником, а из-за пазухи – короткую курительную трубку с сильно обгрызенным костяным мундштуком.

– Коноплею разжился? – радостно вскинулся Бинго.

– Никоим манером. Это обалдуйское зелье вы сами пользуйте.

– Мы и пользуем, только не из такой посудины, а в листы заворачивая. А что ж у тебя? Нешто тобакко зловонное?

– Оно и есть, да и то, подозреваю, не из лучших – хорошее, оно стражникам не по карману. Однако ж не суть, что тянуть, лишь бы башку не дурманило! Сидишь себе, спокоен и недвижим, колечки пускаешь в небеса, и снисходит на тебя благодать, и всякое бурление, от коего некоторые страдают, само собою вокруг тебя стихает, как паскудные акиянские волны бессильно разбиваются о несокрушимый брег.

Бинго с сомнением хлюпнул носом.

– Вокруг некоторых такое бурление, что никакими колечками не пригладишь. Да и сидеть недвижиму – сложная наука, не вдруг и постигнешь. От конопли хоть смешно становится, правда, потом не всегда портки отыскать удается. Ладно, бабка, где тут, говоришь, можно прилечь опосля трудового дня?

– На конюшню б тебя, ирода, а не в чистую горницу, – брюзгливо рассудила старуха, заметив опытным глазом, что за пивом ее киселю внимания уделили оскорбительно мало.

– Дык же я и не против! В горницу возьми моего лося, он воспитания благородного и самых честных правил, а я на его месте и прикорну, только капкан дайте на случай, если ночами по вашему селу охочие до проезжих кузнечихи шляются.

– А ну, не мельтеши! Марш в нумер, и чтоб до утра слышно не было!

– Все мною помыкают, обидеть норовят, да и по загривку хлопнуть – которые допрыгнут, конечно, – пожалился в пустоту гоблин и, волоча за собой палицу, покорно потрусил в указанную дверь.

Комнатка оказалась так себе: пять шагов в любом измерении и оконце, через какое не то что сбежать – покричать-то уверенно не получится. Зато два лежака вдоль стен, а что еще надо для ночующего? Бинго вяло поскребся и смекнул, что еще надо бы лакея, как там, где напяливал доспехи. Вот уж никогда (по отсутствию опыта) не задумывался, что их снять захочется! Под плотными многослойными кожами все взопрело и чесалось, вялые предосенние мухи рассеянно бодались, норовя заползти в прорезь панциря, а гроздья стальных блях, хоть и подбитые с изнанки немалыми подкладочными слоями, крепко натерли грудь. Да, в таком не поживешь, как наивно мечталось, недельку, и становится понятно, почему клановые воины шляются в нерабочее время в оборванском виде, заместо того чтобы щеголять блестящими латами. Бинго предпринял самоотверженную попытку расстегнуть пряжки, что стягивали панцирь, обломал ноготь, отчего заскулил так, что злая бабка прошаркала по коридору и надменно прошипела под дверь, чтоб свои похабные выходки постоялец приберег для «инова хасударства», если, конечно, не желает на десерт закусить бабкиным помелом. Засмущавшийся гоблин обратился к сниманию сапогов, каковое искусство освоил еще годов в двадцать, но и тут натолкнулся на непреодолимую преграду в виде непривычно раздутого брюха, которое в ответ на каждую попытку дотянуться руками до сапог моментально принималось возмущенно квакать, куда там старушке. «Не жил хорошо – и не пробуй, дубина», – вспомнился совет случайно встреченного шамана, а то ли сборщика налогов... теперь не дознаешься.