Она нахмурилась.

– Говори тише. Я учу людей танцевать.

– И втыкание пилки в глаз – один из балетных элементов?

– Разумеется, нет, глупый. Я учу не балету. Танцам. Фокстрот, вальс, румба, танго, ча-ча-ча, свинг и так далее.

Вот так со мной всегда: появляется возможность поближе познакомиться с красивой женщиной, и тут же выясняется, что она учит танцам, тогда как я – увалень.

– Ты дашь задний ход, – настаивал я, – и ты промахнешься, а потом он нас застрелит.

– Даже если я промахнусь, а я не промахнусь, будь уверен, но даже если я промахнусь, он нас не застрелит. Ты что, не слушал его? Ему нужны заложники.

Я с ней не согласился.

– Ему не нужны заложники, которые пытаются воткнуть пилку для ногтей в его глаз.

Она закатила глаза, словно обращаясь к небесам над потолком.

– Господи, ну почему меня приковали не только к пессимисту, но и к трусу?!

– Я не трус. Всего лишь проявляю благоразумную осторожность.

– Так говорит каждый трус.

– Так говорит и каждый человек, проявляющий благоразумную осторожность, – ответил я, надеясь, что в голосе нет извиняющихся ноток.

В дальнем конце комнаты маньяк начал лупить кулаком по газете, которую читал. Потом двумя кулаками. Лупил и лупил, как ребенок в истерике.

Лицо у него перекосило, с губ срывались нечленораздельные звуки ярости, словно сознание неандертальца, записанное в генах, пыталось вырваться из цепей времени и ДНК.

Ярость в его голосе сменилась раздражением, потом горем, снова яростью. Он напоминал дикого зверя, который выл, оплакивая невосполнимую потерю.

Он резко отодвинул стул от стола, схватил пистолет. Выпустил все восемь пуль, оставшихся в обойме, в газету, которую читал.

Эхо каждого выстрела отражалось от сводчатого потолка, металось взад-вперед между металлическими шкафами. Я чувствовал, что оно заставляет вибрировать мои зубы.

Поскольку происходило все это двумя этажами ниже поверхности земли, до улицы, скорее всего, не долетало ни звука.

Во все стороны полетели дубовые щепки и клочки пожелтевшей бумаги. Две пули отрекошетили от стола и упали на пол, некоторые клочки бумаги задымились. Резкий запах порохового дыма не смог полностью растворить в себе запах дерева, который источали свежие раны стола.

На какие-то мгновения, когда он продолжал и продолжал нажимать на спусковой крючок, я подумал, что он израсходовал все патроны. Но, разумеется, у него была запасная обойма, может, и несколько.

Перезаряжая пистолет, он определенно собирался выпустить в газету и следующие десять пуль. Однако, едва он загнал обойму в рукоятку, ярость киллера утихла. Он заплакал. Рыдания просто сотрясали его.

Все еще благоухая лимонами – и пороховой дым не мог перебить этот аромат, – Лорри Линн Хикс наклонилась ко мне и прошептала:

– Видишь? Он уязвим, у него есть слабые места.

Я задался вопросом: а может ли избыточный оптимизм классифицироваться как одна из форм безумия?

Заглянув в ее глаза, я увидел, как и прежде, страх, в котором она наотрез отказывалась признаться. Лорри мне подмигнула.

Ее упорное нежелание признать весь ужас нашего положения пугало меня, потому что я находил такое поведение иррациональным, и однако любил ее за это.

Но внезапно меня словно ударило обухом по голове: я вдруг понял, что в конце концов застрелят именно ее. А мне так хотелось, чтобы она осталась жива.

Но я отдавал себе отчет: если мое предчувствие окажется верным, какие бы попытки я ни предпринимал, мне не удастся изменить траекторию пули.

С мокрыми от слез щеками, с зелеными глазами, в которых не было места ни обычным человеческим чувствам, ни сомнениям, маньяк выглядел как пилигрим, который поднялся на вершину горы, зная, что его ждет и зачем он туда пришел.

Он отцепил нас от стула, но оставил скованными между собой.

– Вы оба – местные? – спросил он, когда мы поднялись.

После его неадекватного приступа ярости и последующего эмоционального взрыва мне с трудом верилось, что он намерен поболтать о пустяках. Скорее вопрос задавался неслучайно, пусть мы и не знали, с какой целью, а потому ответ мог привести к последствиям, которые мы не могли предугадать.

Из осторожности я предпочел промолчать, похоже, той же логикой руководствовалась и Лорри, потому что и она не произнесла ни слова.

Киллера, однако, такой расклад не устраивал.

– Так что скажешь, Джимми? Это библиотека округа, обычно в нее приходят люди, которые живут неподалеку. Ты живешь в городе или в его ближайших окрестностях?

Я не знал, какой ответ его больше устроит, но почувствовал, что молчанием смогу заработать пулю в лоб. Он же застрелил Лайонела Дейвиса за меньший проступок, вообще безо всякой на то причины.

– Я живу в Сноу-Виллидж, – ответил я.

– И как давно ты здесь живешь?

– Всю жизнь.

– Тебе тут нравится?

– В подвале библиотеки, в наручниках, нет, но в других местах – да.

Улыбался он на редкость обаятельно, а глаза у него сверкали так, словно в них вставили подвижные призмы, которые улавливали свет от многочисленных его источников. Конечно же, другого такого убийцы-маньяка на свете не было. Стоило ему склонить голову или улыбнуться, и у тебя возникало желание подружиться с ним.

– Забавный ты парень, Джимми.

– Я не собирался таким быть, – ответил я, переминаясь с ноги на ногу, потом добавил: – Если, конечно, ты не хочешь, чтобы я забавлял тебя.

– Несмотря на все, что мне пришлось пережить, у меня есть чувство юмора.

– Это заметно.

– А как насчет тебя? – спросил он Лорри.

– У меня тоже есть чувство юмора.

– Безусловно. Ты еще забавнее, чем Джимми.

– Возможно.

– Но я спрашиваю про другое, – уточнил он. – Ты живешь в городе?

Поскольку я уже ответил на этот вопрос утвердительно и меня не застрелили на месте, она решилась сказать:

– Да. В двух кварталах отсюда.

– И прожила здесь всю жизнь?

– Нет. Только год.

Вот тут мне стало понятно, почему за двадцать лет я ни разу ее не увидел. В городке с населением в четырнадцать тысяч человек можно прожить всю жизнь и ни разу не поговорить с девятью из каждых десяти.

Но если бы я хоть раз, даже мельком, увидел ее лицо, то не смог бы его забыть. Я бы не мог спать, думая о том, кто она, куда пошла, как мне ее найти.

– Я выросла в Лос-Анджелесе, – продолжила Лорри. – Прожила там девятнадцать лет и поняла, что пора сваливать, если я не хочу окончательно сойти с ума.

– И тебе нравится в Сноу-Виллидж?

– Пока нравилось. Милый городок.

Все еще улыбаясь, все еще поблескивая глазами, все еще обаятельный, без тени безумия на лице, он тем не менее возразил:

– Сноу-Виллидж – город зла.

– Конечно, зло здесь тоже есть, но некоторые части города очень даже хорошие.

– Например, ресторан «У Морелли», – вставил я.

– В «Альбе» сказочно готовят курицу, – добавила Лорри. – И «Бижу» – потрясающее место.

– Это же надо, назвать кинотеатр «Бижу»[22]! – воскликнул я, обрадованный тем, что наши вкусы в этом вопросе совпадали.

– Вся эта лепнина в стиле арт-деко. И попкорн они готовят с настоящим маслом.

– Мне еще нравится Центральный квадратный парк, – добавил я.

Маньяк не согласился:

– Нет, это отвратительное место. Я посидел там некоторое время, наблюдая, как птицы гадят на памятник Корнелия Рутефорда Сноу.

– И что в этом плохого? – удивилась Лорри. – Если он был и вполовину таким самодовольным, каким его изображает памятник, птицы все делают правильно.

– Я же не говорю, что птицы отвратительные, хотя, возможно, это и так, – маньяк продолжал лучезарно улыбаться. – Я говорю, что сам парк – отвратительное место. Земля, на которой он разбит, пропитана злом, вся земля, на которой стоит город, пропитана злом.

Я хотел продолжить разговор с Лорри о том, что нам нравится в городе, выяснить, в чем еще сходятся наши взгляды, и не сомневался, что и ей хотелось того же, но мы оба чувствовали, что должны слушать этого улыбающегося парня, потому что в руке он держал пистолет.