Глядя на мой повешенный нос (все собрались ехать на станцию Ш.), тетушка Люба сказала: «Поезжай и ты, Нина, я побуду с твоей Наташкой».

Дело было под вечер. Ростислава дома не было и не ожидалось: он передал через Марысю, что останется до утра у Федора Буша и в Ш. отправится прямо оттуда. Чтобы утром тоже поехать вместе со всеми, я тут же, ночью, стала делать в доме уборку, стирать пеленки… Часам к четырем прилегла отдохнуть перед дорогой. В семь утра в дверь робко постучала Марыся.

«Нин, — сказал она, — Ростислав просил передать, чтобы ты не ехала».

«Он что же, думает, что у меня, кроме пеленок и кастрюль никаких интересов нет?» — воскликнула я. Она вздохнула, и ничего не ответила.

Во двор к Новосадам между тем сходились те, кто должен был ехать. Я сидела на крыльце с Наташей на коленях, и мой вид выдавал самое безграничное уныние. Подошла Верочка. Ей хотелось как-то развеселить меня. Обычно это у нее получалось, но не в этот раз.

«Что передать мужу?» — спросила она, прощаясь.

«Пусть остается там подольше», — мрачно ответила я и ушла в свою времяночку.

Там я дала волю слезам. Думала о том, какая несчастная женская доля и что мужчины никогда не поймут, что это значит — безвылазно сидеть в четырех стенах. Жаловаться на жизнь было некому, пришлось довольствоваться слезами и ничегонеделанием в знак протеста.

Во второй половине дня, однако, у меня появилась неожиданная посетительница, пожилая женщина из церкви, которую я часто видела у нас на богослужениях, но лично была мало знакома. Она обычно приходила и уходила незаметно, мало с кем разговаривая. До выхода на пенсию она, кажется, преподавала немецкий язык в каком-то институте. Видимо, с тех пор сохранилось у нее обыкновение носить строгие костюмы и гладкую прическу.

Вежливо извинившись за то, что беспокоит меня, и, несколько волнуясь, гостья достала из сумки перевязанный ленточкой сверток.

— Ниночка, вы знаете, мне захотелось сделать вам подарок, — с милой улыбкой произнесла она.

Я увидела новое крепдешиновое платье, белое с цветочной каймой на подоле!

— У нас здесь так жарко, — опережая мои слова благодарности, говорила бывшая учительница — что-то легкое, светлое всегда будет кстати, я подумала.

Мы сели пить чай. Анюта, естественно, тоже полезла за стол, тянула к себе печенье, просила дуть ей в чашку и всячески отвлекала меня от беседы. Моя гостья умильно улыбалась, на нее глядя, а я, напротив, выразительно вздыхала. Тут еще Наташа проснулась, и мне пришлось взять ее на руки.

— Не просто с маленькими, — посочувствовала мне пожилая женщина.

— Это точно, — снова вздыхая, согласилась я.

— Хотя знаете, Ниночка, — вдруг очень грустно сказала она, — дети вырастут так быстро, что у вас останутся только смутные воспоминания о тех днях, когда вы были им вот так всецело необходимы… И, может быть, эти дни покажутся вам самыми счастливыми.

Я опустила глаза. Пока что мне трудно было это представить! Я не знала тогда, что ее единственный сын, мой ровесник по годам, был обвинен за кражу и отбывал срок в тюрьме. Знала только, что примерно год назад у нее обнаружили опухоль в головном мозге, сделали сложнейшую операцию, и она чудом выжила. Вся церковь молилась о ней.

Уходя, она поцеловала меня и сказала:

— Вот мне теперь всем хочется одно сказать…Когда я в первый раз вышла на улицу после операции, такая радость вдруг меня охватила просто оттого, что я живу, что я есть… Удивительное чувство! И я поняла, что жизнь, даже самая тяжелая, — это не бремя, это дар Божий. Жизнь, дети, люди вокруг — это все дары.

«Какая интересная женщина», — подумала я, внимательно ее слушая.

Наутро вернулись Марыся и Верочка. Ростислава с ними не было. Оказывается, его очень просили остаться еще на денек, и Верочка добросовестно подтвердила, что я сама советовала ему не спешить.

Девушки с энтузиазмом стали рассказывать мне, как хорошо мой муж говорил с жителями Ш., и как после его слов подошел какой-то мужчина и сказал, что уже прожил жизнь, но никогда еще не слышал ничего подобного…

Ростислав приехал только на следующий день. Я колебалась, говорить ему о своих терзаниях или нет. В конце концов не выдержала и сказала. «Если бы я знал, что ты так хотела ехать и даже ради этого не спала, то сам остался бы дома, а тебя отпустил», — пробормотал он, смотря на меня так бесхитростно и удивленно, что я не могла ему не верить. Поэтому, вздохнув, ответила:

«Да нет, от тебя там больше пользы было, это точно».

Так закончилась самая крупная со дня свадьбы размолвка в нашей семье.

Совершенно неожиданно Ростиславу дали квартиру от работы. Это постарался новый шеф предприятия, который почему-то очень уважал моего мужа и даже хотел сделать его начальником ПТО вместо Чаплинской, но Ростислав отказался.

Мы перебрались в новое жилье, почти за город. Это снова случилось зимой, и стояли такие ужасные морозы, что я не понесла Наталочку в поликлинику, чтобы стать на учет по новому месту жительства. А тут зашла к нам медсестра, спросила, почему не являемся к врачу. Я объяснила.

Когда через пару недель мы все-таки собрались в поликлинику, то в Наташиной карточке я увидела запись: «Ребенок выявлен медсестрой при обходе участка. Мать-сектантка скрывалась от врачей».

Я была потрясена. Во-первых, неужели даже в медицинское учреждение сообщили о том, что я верующая. Во-вторых, от кого я скрывалась? Разве не висела всегда на специальном стенде в поликлинике «Дети, родители которых выполняют все предписания врача» фотография моей пышущей здоровьем Анюты?

Но такие случаи не могли серьезно омрачить нашу жизнь. Что поделаешь с воинствующим невежеством! Гораздо больше волновали другие вопросы. Например, в газете появилась статья о том, что каждое религиозное общество должно быть обязательно зарегистрировано. По этому вопросу в нашей среде произошли некоторые разногласия. Ростислав, Николай и Федор Буш выступили за регистрацию. Степан Степанов был решительно против. Он, как обычно, очень эмоционально заявил, что скорее повесится на первом телеграфном столбе, чем понесет списки своих собратьев в руки недоброжелателей. Пастор Вилли тоже опасался регистрации. Много об этом говорили, спорили. Вилли в конце концов согласился, а Степан остался при своем мнении. В результате нам не пришлось нести куда-то списки «своих собратьев», потому что нас не зарегистрировали, а просто взяли на учет.

Вообще у нас были разногласия по некоторым вопросам. Например, сколько детей должно быть в семьях верующих, то есть должны ли мы этот вопрос как-то регулировать. Мнения были такие:

Степан Степанов: «Я верю, что если появится на свет новый человек, то лишний колосок в поле вырастет, а кто будет мудрить, у того чрево вспухнет».

Федор Буш: «Если у тебя детей больше, чем ты способен прокормить и воспитать, то ты выбираешь из двух зол большее».

Пастор Вилли выдвигал какую-то странную теорию, говоря о полном воздержании. Непонятно только, каким образом он сам приобрел четырех сыновей?

Но это так, к слову.

По мнению Николая, мне следовало серьезно «взяться за свои способности».

— Человек пишущий так же не должен оставлять пера, как живописец кисти. Пусть что-нибудь пишет непременно каждый день. Нужно, чтобы рука приучилась совершенно повиноваться мысли. Это не я сказал, это Гоголь! — убеждал меня он.

Сам он, новоиспеченный редактор самиздатовского журнала «Стремление», по вечерам сидел за черновиками будущих статей и подборкой материалов. Готовился к выходу в свет очередной номер этого машинописного издания с эпиграфом «Не хлебом единым будет жить человек». Тираж составлял аж двадцать экземпляров, но сколько сил, энергии, мысли вкладывалось в каждую полупрозрачную, легкую, как крыло бабочки, страницу! Для того чтобы печатная машинка «пробивала» больше копий, мы использовали очень тонкую бумагу. Николай подходил к делу творчески, журнал хорошел от номера к номеру, о нем говорили шепотом, но с восторгом. И вот от меня потребовалось написать для журнала одноименное стихотворение.