В ту пору моей жизни, когда я защищала перед Ксенией Саввишной право носить маленький нательный крестик, я делала выбор ради Бога. И в дни, когда в слезах я уходила из дома совсем другой дорогой, я тоже выбирала Его.

Мы с Люсей по очереди оставались с детьми, если кому-то нужно было отлучиться из дома. Чаще отлучалась я, потому что активность натуры, унаследованная от папы, не позволяла мне долго сидеть в четырех стенах.

Так, однажды я отправилась на похороны в одно глухое село. Хоронили там старушку, нашу сестру по вере, и мы, карагандинцы, должны были помочь провести церемонию. День был будний, мужчины работали, и вместе с несколькими женщинами в путь отправился только пастор Вилли.

Добирались на место попутной машиной.

Обычно, когда мы приезжали на периферийные станции, в окрестные поселки, то в дом, где тайно устраивалась встреча, почти всегда приходило пять-десять человек. Среди них были простодушные и скептики, безразличные и спорщики, самоуверенные и осторожные. Человек, воспитанный в атеистическом обществе, все равно иногда чувствует, что в мироздании, кроме него самого и его соседа, «что-то есть». Это «что-то есть» может прийти к нему внезапно в виде непонятного, тревожного сна или в момент чудесного избавления от смерти, или просто в силу душевной интуиции.

Простые люди редко говорят с посторонними о таких вещах. Это считается очень личным, а кто же станет вслух говорить о своей сокровенной жизни. Но бывают особые моменты, когда поделиться личным просто необходимо. Легче всего такие беседы рождаются у случайных попутчиков где-нибудь в вагоне поезда или в рейсовом автобусе.

Так вот, среди пяти-десяти скептиков и равнодушных почти всегда находилась одна душа, которая, почти ничего еще о Боге не зная, верила, потому что в ней заложен был необъяснимый талант веры. К таким душам относилась и почившая в глухом казахском селе старушка. Среди односельчан и родственников, по указанию сверху однажды дружно ставших атеистами, она одна исповедывала какую-то веру. Когда же, прожив тихую, незаметную жизнь, так же тихо преставилась, родные уважили ее былую странность, разыскав нас и пригласив на похороны.

Вечером пастор Вилли, которому наутро предстояло произнести погребальную проповедь, вдруг почувствовал себя плохо.

— Вот что, Нина, — сказал он мне. — Я, наверное, завтра не встану с постели. Подготовься ты, на всякий случай, сказать несколько слов над гробом. Видишь — больше некому.

Ничего себе! Женщине говорить проповедь, да еще и на похоронах!

Но выбора не было. Я всю ночь думала, что сказать и как?

Утро наступило серое и тоскливое, с неба бесконечно моросило холодными каплями. Проводить покойницу в последний путь собралось все село. Толпа совершенно незнакомых мне людей. Слышались причитания и всхлипывания. Добрая, должно быть, была старушка.

Стоя у гроба в темном платье и с Библией в руках, я начала говорить. Все удивленно и немо смотрели на меня.

— Когда Христос шел по дороге к горе Голгофе с крестом на плечах, за Ним следовало множество народа. И женщины рыдали, так же, как вы сейчас, — были мои первые слова. — Но Он, обратившись к этим женщинам, сказал: «Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших».

Стояла потрясающая тишина. Может быть, впервые за годы советской власти в этой деревне кто-то публично произнес слово «Христос».

— Не плачьте и вы о ней, — сказала я слушавшим, — она умерла, веруя. Она умерла в надежде на другую жизнь, которую обещал Господь любящим Его. Подумайте о себе и о своих детях, в вере ли вы?

Потом я рассказала коротко о библейском обещании Второго Пришествия в мир Иисуса Христа и процитировала слова: «Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?»

Не знаю, как бы выглядела эта проповедь в глазах настоящего священнослужителя, но простые люди, пахари, никогда не выезжавшие из своего села дальше пятидесяти километров, по очереди подходили ко мне, шепотом благодарили и просили приезжать еще. Я видела, что некоторые искоса поглядывали на мою руку, как бы раздумывая, не приложиться ли к ней, но потом просто неловко по-советски ее пожимали.

На обратном пути в Караганду, снова до тошноты трясясь в попутной машине, я чувствовала себя так, словно часть меня осталась этим людям. Что ж, если хоть кто-то, прежде вполне удовлетворенный объяснением происхождения человеческого рода от обезьяны, робко помыслит теперь о своих божественных корнях, то ради этого стоит жить.

Анютке было два года и четыре месяца, когда мама наконец-то приехала к нам. А у нас уже появилась еще одна девочка — Наташа, хотя мы очень ждали сына, и по всем приметам нам его предсказывали. Малышка оказалась смуглая, носатенькая, серьезная какая-то. Можно было подумать иногда, что она хмурится, если бы младенцы могли хмуриться. Назвали ее Наташей в память дочери Инны Константиновны.

Бабушка Анна Ивановна приехала, соскучившись по Анюте. Все-таки они были вместе больше месяца и привязались друг к другу.

Мы в очередной раз переехали, и снова к Новосадам, потому что в нашей землянке временно поселился тот самый Дмитрий, в доме которого мне однажды не довелось полакомиться селедкой. Так сложилось, что он оказался без жилья и без работы, и надо было как-то ему помочь.

С приездом бабушки для Анюты началась жизнь полной и постоянно растущей вседозволенности. Раз я, придя из магазина, увидела следующую картину: Анюта стояла в углу, Ростислав что-то писал, сидя за столом в комнате, а бабушка ходила по кухне необычайно взволнованная.

«Что случилось, — спросила я, — за что Анюту в угол поставили?»

«Да ни за что! — горячо воскликнула мама, — она просто рвала какие-то бумажки!»

Бумажки, правда, оказались папиными записями, но бабушку это никак не трогало. О, великая сила любви! Увлеченная Анютой по всем остальным вопросам мама в эти дни проявляла примерное спокойствие. С Новосадами она разговаривала довольно аккуратно, с Марысей даже любезно. Они нашли общий язык как портнихи. Но когда однажды зашел пастор Вилли в белоснежной рубашке и аккуратном костюме, да еще протянул ей с улыбкой руку (она как раз стояла во дворе), мама, хоть и подала руку поневоле, но сразу же отвернулась, ушла в дом и там плакала от досады.

Пару дней спустя ее несказанно возмутило то, что мы оставили ночевать в доме постороннего человека. Николай познакомился с ним в трамвае, они разговорились и выяснилось, что это хорист из православной церкви, зовут его Вячеслав. Приглашение Николая встретиться он принял охотно и, придя к нам, говорил с Ростиславом и Николаем до полуночи. Мама чуть не лопнула от возмущения, когда узнала, что мы пригласили его остаться на ночь. «Сумасшедшие», — сказала она.

Мне трудно было ей что-то объяснить. «Знаешь, мама, сейчас такое время… атеистическое, и поэтому каждый человек, ищущий Бога, для нас как родной…»

Она махнула рукой раздраженно. Погостив совсем недолго, она засобиралась на Украину.

Я осталась одна. Ростислав целый день бывал на работе, а по вечерам куда-нибудь уходил. Его вечно кто-то где-то ждал! Порой тайные встречи ему назначали очень солидные и уважаемые в городе люди. Видимо, им тоже хотелось разобраться, случайно ли они появились на этой земле. Иногда даже на ночь мой муж не приходил, засиживался допоздна где-нибудь у Федора Буша, к примеру. Это тоже был один из наших интересных друзей. Его дом был переоборудован в мини-студию, где делались подпольные магнитофонные записи религиозных программ. Мы начитывали перед микрофоном высказывания известных мыслителей, писателей, ученых о Боге и вере и оформляли все это классической музыкой. Собирали такие высказывания Николай и Марыся, подолгу сидевшие в библиотеках, перелистывая разные собрания сочинений, дореволюционные издания… Бобины с записями распространялись в городе среди интересующихся и даже развозились по деревням, поселкам и станциям. Там они хранились в качестве аудиотеки у надежных людей. Мне тоже хотелось внести свою лепту в это дело, но Наталочке было только четыре месяца!