Миронов хмыкнул, а полковник слегка покраснел от злости и, подойдя к Ростиславу вплотную, проговорил ему в самое лицо:

— Ничего вы от нас не скроете, Волокославский. Вы у нас как на ладони со всеми вашими, так сказать, сподвижниками. Если понадобится, мы узнаем, о чем вы ночью в постели с женой разговариваете. Понятно?

Ростислав пожал плечами.

— Я о таких вещах не думаю.

— Вы на своем коньке идеализма далеко не уедете! — пообещал полковник слегка раздраженным голосом.

— Я верующий, — спокойно ответил Ростислав. — Философия и религия — это не одно и то же.

— Покажите его Горохову, — распорядился начальник и быстро вышел из кабинета.

Через двадцать минут Ростислав оказался на улице. Он запахнул черный отцовский плащ, который ему был чуть длинноват, и пешком направился к магазину «Букинист». Шел он по людной центральной улице, держал в руках шляпу и думал о том, как летит время.

Визиты в КГБ стали для него уже почти привычным делом. Каждый раз нужно было предварительно как бы закрывать все окна и двери внутри себя и не вступать в идеологические споры. Так было легче. Но когда дело касалось Николая, Ростислав переживал. Потому что Николай раздражал чекистов гораздо сильнее его самого и раздражал всем — тоном голоса, взглядом, приподнятой бровью… То есть видом человека, которого в принципе можно уничтожить, но нельзя победить.

Кроме госбезопасности, ими обоими интересовался военкомат. Каково, допустим, отношение этих странных элементов общества к военной службе и оружию? Выяснить вопрос должна была специально созданная комиссия. Для разговора приглашали по одному.

Ростислав сказал, что в случае войны с капиталистами на сторону врага не переметнется, и хоть стрелять не будет, но готов выносить наших раненых с поля боя.

Николай, ожидая своей очереди, скучал в коридоре. Его штукатурская роба, перетянутая в поясе веревкой, и разбитые кирзовые сапоги были забрызганы побелкой.

— Так не годится, Коля! — сказал Ростислав, выходя из кабинета, где заседала комиссия, и критически оглядывая друга.

— А что? Меня с работы сняли! — невозмутимо отозвался тот.

— Возьми мой плащ, пожалуйста, не срамись.

Николай пожал плечами, замотался в плащ, скрывший сапоги только наполовину, и, тряхнув головой, направился к двери. Две сотрудницы военкомата, проходившие мимо и все видевшие, захихикали.

Ростислав и сам улыбнулся, вспоминая это. Он шел по улице, нарочно не садясь в автобус, хотя до магазина «Букинист», в который ему хотелось заглянуть, идти пешком было довольно далеко. «Конечно же, отец не присылал им никакого письма», — думал он. Эта мысль пришла к нему еще в кабинете Миронова. Отец тогда словно бы стоял рядом с ним и насмешливо улыбался, слушая лукавство чекистов. О, ему самому немало пришлось от них пострадать, и никогда, никогда он не обратился бы сюда за помощью в переубеждении сына!

В «Букинисте» было тихо, прохладно и пахло старыми книгами. Кроме Ростислава, у прилавка никого не было, даже продавец ушел куда-то и долго не появлялся. На знакомых полках сразу бросились в глаза новинки — «История древнего Вавилона» Рогозиной и «Миросозерцание Владимира Соловьева» Э. Радлова. Наверное, бывшие ссыльные потихоньку сдавали свои запасы. Он купил Рогозину и, подумав, раскошелился еще на Бердяева, к которому давно примеривался, но не хватало денег. А тут пришел денежный перевод от родителей.

Хранить книги дома было уже негде. Николай, недавно вернувшийся из Москвы, тоже привез их целый рюкзак, и часть домашней библиотеки сложили на дощатом полу в сарае.

Через полгода каким-то непостижимым образом Ростислав сделался преподавателем физики в вечерней школе. Просто пришел, попросился на работу, и его взяли. Зарплату, правда, назначили мизерную, но свободного времени, чтобы читать и заниматься самообразованием, у него теперь было сколько угодно.

Вечерняя школа находилась на другом конце города, и это обстоятельство подтолкнуло нас к очередному переезду.

У Новосадов, где мы квартировали в последнее время, конечно же, было здорово, людно, тепло. Мы словно жили в большой семье и были открыты всем, с кем сводила жизнь.

«Надо купить жилье в конце концов», — постановили однажды Ростислав с Николаем и разыскали в районе Федоровки землянку стоимостью в двести рублей. Одна половина этого жилища — та, что оказалась повыше и попросторнее — стала нашей, а вторая, совсем крошечная и низкая, досталась Николаю.

Мы обживали новое место. При каждой попытке растопить печь комната наполнялась дымом, но теплее не становилось. Мебель нам продала хозяйка: это были несколько стульев, шкаф и снова узкая железная кровать. Так обстояли дела, когда к нам впервые заглянул пастор Вилли Нымик.

Как и полагается эстонцу, этот сухощавый, с бледно-голубыми глазами человек говорил с акцентом и произносил только самое необходимое. Во всех его словах и жестах было столько безупречной размеренности и четкости, что интервалы, с которыми он производил их, могли бы соперничать по точности с метрономом. Внимательно осмотрев обстановку и закопченную печку, он, не сказав ни слова, на следующий день привез на машине хоть и не новую, но настоящую двуспальную кровать и мешок угля. Вместе с ним приехала какая-то пожилая женщина, с помощью которой пастор прочистил печку. Она сразу же перестала дымить. Оставалось запастись на зиму углем.

Близость шахты, как мне поначалу казалось, в этом смысле сулила только плюсы. Среди отвала попадался неплохой уголь! Я собирала его в ящик, прилаженный к широким самодельным саням и тащила домой, проваливаясь валенками в пушистые сугробы. В одном из писем к свекрови я даже похвалилась своими угольными походами, и вскоре в наш почтовый ящик попали извещение о денежном переводе и телеграмма с вызовом на переговоры. Анна Михайловна со слезами в голосе интересовалась, что мы едим, и просила на присланные деньги заказать машину угля. С тех пор я стала писать о своей жизни более осмотрительно и, прежде чем поделиться очередной радостью с родителями Ростислава, спрашивала его, стоит ли?

Под глиняной крышей этой землянки вечера и ночи напролет шелестели страницы книг. Ростислав и Николай что-то читали, выписывали в тетради. Часто я, оставляя домашние дела, подолгу слушала, как они горячо обсуждают тот или иной библейский текст, пытаясь докопаться до его сути. Сколько радости бывало, если он вдруг становился понятным! И еще больше, когда потом вдруг оказывалось, что отсутствующие у нас богословские книги толкуют его именно так! Конечно, у Ростислава были и свои гипотезы, которых мы еще не находили в книгах.

— Ростя, — говорил, например, Николай — как тебе кажется, этот царь у Даниила, который «о Боге богов будет говорить хульное» и вообще «никакого божества не уважит, ибо возвеличит себя выше всех», это не намек на атеизм?

— Возможно! По крайней мере хронологически он появляется после эпохи средневековья, на заре безрелигиозной культуры…

Гости, желающие побеседовать на подобные темы, в нашем новом жилище не переводились, теснота получалась страшная, но на это никто не обращал внимания.

Степь, обступавшая хижину, была хороша только весной. Она нежно зеленела, покрывалась тюльпанами, в высоком небе кружили орлы, и не было ни конца ни края степному простору, хоть беги, хоть лети, хоть кричи. Но весна, подобно миражу в пустыне, была совсем мимолетна. С каждым днем солнце жестоко опаляло землю, придавая равнине унылый тускло-соломенный вид, где обожженная суховеями трава пахла пылью и тонко звенела цикадами. Какие-то шелестящие колючие шары, гонимые ветром, вольно перекатывались по земле, убегая все дальше к полуголым хребтам окрестных сопок, к знойному горизонту.

Я продолжала периодически общаться с Лианой. С тех пор как к ней в руки попала Библия, она иногда удивляла меня неожиданными умозаключениями.

— Я, как народ израильский, уже сорок лет, и все в пустыне. И мне никогда не войти в землю, где текут молоко и мед.