В одно прекрасное утро, проснувшись и открыв глаза, я обнаружила, что лежу на детской железной кровати, увеличенной в длину с помощью досок, и мои ноги торчат вместе с этими досками сквозь прутья кроватной спинки.

Но, все по порядку. В отдельной двухкомнатной квартире, которую мой муж как молодой специалист получил от предприятия, оказалось мало вещей и много света. Кроме детской железной кровати, найденной в металлоломе, мы владели еще очень легким фанерным столиком, родом из холостяцкой жизни Ростислава. По необходимости этот столик в компании с двумя неплохими деревянными табуретами переносился из кухни в комнату и, таким образом, имел двойную полезность — обеденную и письменную. Наша одежда удачно разместилась в нескольких картонных ящиках, но, честно говоря, я не отказалась бы от обычного платяного шкафа.

В совершенно новую для меня роль полноправной хозяйки этой квартиры я вошла с большим энтузиазмом.

Правду писали справочники, которые просматривала Инна Константиновна перед нашим отъездом в Казахстан: резко континентальный климат — штука суровая. Трудно сказать, что здесь хуже — жара летом, мороз зимой или непрестанный ветер. В зимние месяцы обдуваемые со всех сторон склоны окрестных сопок остаются выжженными, бледно-желтыми, и только по скованной холодом бескрайней глади Сары-Арки носится сыпучая, как порошок, снежная поземка.

Мне вспоминались зимы в городе моего детства. Если падал снег, то это было картинное падение, медленный полет, превращающий ивы на площади в головы седых великанов, городские здания во дворцы, провода в праздничные гирлянды. Мир становился светел, а воздух упоительно чист.

Но здесь, в Темиртау, все было по-другому. По улицам приходилось передвигаться полубоком, пряча лицо от ветра в воротник пальто. Физические термины, называющие ходьбу перемещением тела в пространстве, казались очень понятными — за каждым домом сквозила степь, отовсюду наваливалось слепящее небо, и казалось, что это край Вселенной, порог вьюжной бесконечности, у которого каким-то чудом зацепились несколько десятков зданий с живыми людьми.

И в этом странном и чужом пространстве я должна была стать взрослой, за все отвечающей женщиной, которая с большой сумкой ходит на рынок за продуктами.

Это оказалось не так уж и просто. У меня было лицо полного профана в товарно-денежных отношениях. Меня не стоило труда убедить купить что угодно!

Раз, на самом краю поселкового рынка встретилась мне внушительного вида тетка, торговавшая не то маслом, не то каким-то жиром в темных бутылках. Возле нее в нерешительности топталось несколько женщин. Я подошла, прочитала надпись на этикетке «Барсучий жир» и поинтересовалась:

— Скажите, а для чего он?

— От многих болезней, душечка, от всех практически помогает, — был уверенный ответ хозяйки товара.

— И от туберкулеза тоже?

— А как же! — не задумываясь, отозвалась она, — самое первое средство. Разом все очаги заживают. Бери, последние бутылки остались. Вчера по шесть рублей продавала. — Тетка любовно обтерла свои бутылки тряпочкой.

«Что же делать», — раздумывала я. Ростислав, хоть формально и вылечился, был все-таки бледноват и порой жаловался на слабость. Мне представилось вдруг, что от этого жира он может окрепнуть и навсегда избавиться от последствий туберкулеза. Барсук, конечно, нечистое животное по Библии, но если употреблять его жир как лекарство…

— Давайте, — произнесла я тихо, протягивая тетке драгоценную пятирублевку, на которую мы могли бы еще несколько дней покупать хлеб, молоко и картошку.

Мысль о том, каким же образом заставить Ростислава принимать этот чудо-жир, пришла ко мне значительно позже.

Он вернулся домой с работы в сумерках, усталый и замерзший. Снял полушубок и повесил его на дверной косяк. Огромная енотовая шапка, в каких ходили только председатели совнархозов на крайнем Севере, была ему очень к лицу.

Я уже поджидала его с ложкой, наполненной темной маслянистой жидкостью.

— Что это? — спросил муж.

— Жир. От легочных болезней очень помогает.

— Какой еще жир?

— Индюшачий, — почему-то вырвалось у меня.

Он смотрел на ложку с явным предубеждением.

— Выпей, пожалуйста, — попросила я очень ласковым голосом.

Он дотронулся губами до края ложки и сразу же бросился в ванную. Стал полоскать рот водой. «Тьфу! — слышалось оттуда, — что за гадость! Где ты только взяла это!»

Бутылку пришлось выбросить. Хорошо, что по складу характера Ростислав никогда не интересовался, сколько и на что я потратила денег.

В тридцати пяти километрах от Темиртау существовал оазис городской цивилизации — большой индустриальный город Караганда. Нас, понятное дело, больше всего интересовала в нем возможность познакомиться с кем-то из верующих-протестантов, потому что в молодом комсомольском Темиртау о таковых никто никогда и слыхом не слыхивал.

Из Темиртау в Караганду регулярно ходил автобус, и однажды я уговорила Ростислава и Николая отправиться на разведку.

Оказалось, что Караганда — не очень уютный город, невероятно разбросанный во все стороны света. От одного района к другому можно было долго-долго ехать степью, глядя на серые терриконы — отвалы руды, горами обступающие шахты. В новом городе преобладали безликие коробки новостроек, в старом — маленькие домики без крыш — землянки, и в обоих — пыль и ветер, ветер и пыль.

По бумажке с адресом мы разыскали в старом городе на сорок втором квартале некоего Терентия Потаповича Шевчука. У него был неплохой домик, наполовину кирпичный, наполовину деревянный, и находился он тоже неподалеку от угольного разреза.

Наш осторожный стук в окошко заставил появиться на пороге хозяина — на вид простого работягу, плотного, кряжистого, с большим лбом и большими руками.

— Здравствуйте, — бодро сказал Николай. Так же, как и Ростислав, он был одет в овечий полушубок и объемную мохнатую шапку. — Мы — люди верующие, хотели бы с вами познакомиться… Не возражаете?

Для Терентия Потаповича, это, видимо, не было в новинку. В те годы интересующиеся религией люди узнавали друг друга как «рыбак рыбака» и в общем-то тянулись друг к другу. Потому, помедлив лишь самую малость, Терентий Потапович пригласил нас в дом. Мы старательно обтоптали с обуви черноватый каргандинский снег и вошли.

Внутри было тепло и уютно. Мне показалось, что я уже когда-то была здесь в гостях, потому что часы с кукушкой, настенный коврик с оленями и книжные полки над столом, покрытым плюшевой скатертью, я точно однажды где-то видела. Может быть, у тех многодетных вегетарианцев, чьи улыбчивые девочки играли на скрипках и мандолинах, а может, и у родителей Николая в Пятихатках.

Терентий Потапович усадил нас на диван, а сам присел напротив, у стола, в центре которого на ажурной салфеточке лежала большая Библия в темном переплете.

Мы рассказали о том, как попали в Казахстан и о том, что хотели бы найти здесь людей, верующих так же, как и мы. Слушая нас, хозяин усиленно кивал головой и порою вздыхал.

В комнате вдруг появилась симпатичная девочка лет четырнадцати, с ямочками на круглых розовых щеках и русыми завитушками волос, которые она то и дело старательно заправляла за уши. Лишь мельком взглянув на нас, девочка убежала на кухню ставить чай.

«Дочка моя, — сказал Шевчук с улыбкой, — Верочка…»

Нам не терпелось поскорее расспросить его о местной общине верующих. Какая она? Есть ли молодежь? Как часто они собираются, чем заняты? Ответом были только удивленно поднятые кустистые брови и заверения в том, что никаких подпольных богослужений в этом городе не происходит. «Что вы! — сокрушался Терентий Потапович. — Не разрешают нам собираться! Вот, пока был у нас молитвенный дом, так собирались, а как его закрыли, то мы проводим святой день каждый в своей семье».

Не скрою, мы были удивлены и разочарованы. Неужели здешние верующие так боязливы, что даже отказались от совместных богослужений? Мне казалось, что опасность преследования должна только обострять в людях стремление любой ценой исповедовать свою веру. Ведь первые христиане скитались в Римских катакомбах, рисковали жизнью, и все равно собирались, как церковь!