Женщины в черном, но британки, появлялись и уходили. Вошел, кашляя, одетый в военную форму брат моей матери. Он отравился газами в окопах. «Tout la monde a le bataille!»[5] — призывал старый боров, маршал Фош. Он уже успел стать главнокомандующим союзных войск. Мой дядя выхаркивал собственные легкие и, не успев поправиться, был обречен вернуться на фронт. На его медных пуговицах плясал отблеск огня. К тому времени я уже весила двенадцать фунтов, потягивалась и пиналась для разминки, понимая, что мне предстоит провести в борьбе с ближними всю жизнь. Я ела шесть раз вдень и сумела подчинить себе большинство родичей к тому времени, как «Мстительный» был потоплен в гавани Остенде: в тот день я с особым рвением брызгалась во время купания.

Во Франции мобилизованные солдаты перебирались через груды трупов во время наступления, усеивали поле боя потерянными конечностями и вязли в грязи. Самые сильные воины всех фронтов погибли еще До моего рождения. Теперь стрелки прятались за баррикадами из трупов, солдаты с самого начала были болезненными. Я проверяла, все ли пальцы рук и ног у меня на месте, зная, что они мне еще понадобятся. В лондонском театре «Ройял-Корт» давали пьесу «Удалой молодец — гордость Запада», но иногда я переносилась в палату общин, звуки которой быстро убаюкивали меня. Как правило, я предпочитала Западный фронт, где выясняла истинное положение дел. Очень важно было сразу узнать все самое худшее о крови, взрывах и тому подобном, ибо, как говорят скауты, надо быть всегда готовым. Вирджиния Вульф зевала и тянулась за своим дневником. Право, по мне уж лучше Западный фронт.

На пятом месяце жизни я научилась отрывать голову от подушки и держать поднятой. Я могла хватать протянутые мне предметы. Некоторые из них громыхали и пищали. Я грызла их, помогая прорезаться зубам. «До сих пор не улыбается?» — спрашивали унылые тетушки. Мать вставала на мою защиту и говорила, что я, наверное, из тех детей, которые начинают улыбаться поздно. На моей волне женился Пабло Пикассо, а в начале того же месяца, июля, в соборе Святого Павла с помпой отпраздновали серебряную свадьбу короля Георга V и королевы Марии. Вместе с детьми они проехались по улицам Лондона. Двадцать пять лет супружеского счастья. После долгой суеты и церемониальной возни с мечами в Гилдхолле король и королева получили чек на 53 тысячи фунтов стерлингов, чтобы потратить их на благотворительность так, как сочтут нужным. Tout le monde a le bataille! Подоходный налог в Англии достиг шести шиллингов с фунта. Серебряная свадьба была у всех на устах — ля-ля-ля, а спустя десять дней и царя, и его семейство, уже увезенных в Сибирь, отвели в тесную подвальную комнату. Бах-бах, выпалили винтовки, подвал наполнился воплями и кровью, и это был конец дома Романовых. Я развивала мышцы. «Прекрасный здоровый младенец», — говорил врач, к моему огромному удовольствию.

Tout le monde a la bataille! В том числе и мой отравленный газами дядюшка. Я окрепла настолько, что начала ползать по манежу. Бертран Рассел все еще радовался жизни в тюрьме, куда его упекли за какую-то пацифистскую крамолу. Привычная настройка на линию фронта давала понять, что немцы выигрывают одну битву за другой, но проигрывают войну. Так оно и было. Те, кто имел высокий доход, беспокоились из-за подоходного налога в шесть шиллингов на фунт. Зато все женщины старше тридцати лет получили право голоса. «Так долго ждать», — говорила одна из моих печальных тетушек, которой минуло двадцать два. Выступления в палате общин неизменно усыпляли меня, вот почему я пропустила момент, когда прозвучала речь мистера Асквита по случаю перемирия 11 ноября. Мистер Асквит был в высшей степени уважаемым премьер-министром, в дальнейшем — графом, которого сменил на посту мистер Ллойд Джордж. Я отчетливо слышала, как Асквит в приватной беседе назвал Ллойд Джорджа «проклятым валлийским козлом».

Условия перемирия были подписаны, по такому поводу я бодрствовала. Держась за прутья своей кроватки, я подтянулась и встала на ноги. По-моему, зубы у меня прорезались просто замечательно и были вполне Достойны всех мучений, которые я вытерпела, чтобы вырастить их. Я весила двадцать фунтов. На всех фронтах мира численность погибших в бою и умерших от Ран составила 8 538 315 человек, а раненых и оставшихся калеками — 21 219 452 человека. Обдумывая эти цифры, я сидела на своем высоком стульчике и колотила ложкой по столу. Одетая в черное подруга моей матери продекламировала:

Они заговорили о том, что почти все поэты умирают не своей смертью. Растроганные стихами, они промокали глаза чистыми белыми платками.

В следующем феврале я отметила свой первый день рождения и получила торт с одной свечкой. Собралось много детей и взрослых. Война кончилась два месяца и двадцать один день назад. «Почему она не улыбается?» Задувать свечу пришлось моему брату. Взрослые говорили о войне и политической обстановке. О Ллойд Джордже и Асквите, об Асквите и Ллойд Джордже. Помню, незадолго до этого я подключилась к мистеру Асквиту на частной вечеринке, где он перепил. Он играл в карты, и когда пришла его очередь снимать колоду, попытался вместо нее по ошибке снять большой коробок спичек. В другой раз я видела, как он обнимал за плечи какую-то даму в «даймлере» и в целом вел себя с ней очень по-дружески. Но она, к моему изумлению, заявила: «Если вы немедленно не прекратите эти глупости, я прикажу шоферу остановиться и выйду». На что мистер Асквит ответил: «И какую же причину вы назовете, позвольте узнать?» Но тут пришло время моего кормления.

На мой день рождения собирались гости. Как жаль, сказала одна из черных вдов, как жаль, что под самый конец войны убили Уилфреда Оуэна, и процитировала его:

Дети визжали и топали. Одного стошнило, другой помочился на пол и застыл, расставив ноги и глазея на лужу. Ее вытерли. Я колотила ложкой по столу, восседая на высоком стульчике.

Прибыли новые гости, родители с детьми. Какой-то коренастый мужчина, который грелся, стоя спиной к камину, сказал:

— Мне всегда казалось, что после перемирия Асквит произнес донельзя уместные слова…

Торт поднесли поближе к моему высокому стульчику, чтобы я как следует разглядела его; свеча мерцала и дрожала над розовой глазурью.

— Какая жалость, что она никогда не улыбается.

— Придет время — улыбнется, — ответила, явно беспокоясь, моя мать.

— То, что Асквит говорил в палате общин сразу после войны, — говорил коренастый джентльмен, стоя задом к камину, — настолько подходило случаю — все, что он говорил. Что война навела порядок в мире и очистила его — ей-богу, так и сказал! Я запомнил слово в слово: «Все стало новым. Нашей стране выпала честь сыграть свою роль в этом великом очищении…»

Это подействовало. Я расплылась в решительной улыбке, которую заметили все, убежденные, что я улыбаюсь брату, который задул свечу на торте.

— Она улыбнулась! — воскликнула моя мать. И все закудахтали, припоминая, как именно я улыбнулась. Мало того, я закаркала, как обезумевшая ворона. — Моя крошка смеется! — обрадовалась моя мать.