— Разве я могу оставить вашу матушку? — отозвалась она и унесла поднос.

А на следующей неделе моя девяностошестилетняя мать внезапно скончалась. Невозмутимая Уинни позвонила мне из Суссекса, и я поспешил приехать. Состоялись тихие и немноголюдные похороны. Дом предстояло продать. Редкие вспышки гнева Уинни, обращенного на саму себя, повторялись по-прежнему — например, когда она забыла отменить доставку «Таймс», о чем попросил я; хлопоча по дому, она не переставала бормотать. Я с удобством провел в доме последнюю ночь и после завтрака приготовился уладить вопрос с жалованьем и пенсией для Уинни. Мне казалось, она с радостью согласится отдохнуть. У нее были родные в Йоркшире, и я думал, что она наверняка захочет вернуться туда.

— Я не брошу семью, — заявила Уинни.

Под «семьей» она подразумевала не своих родственников, а меня.

— Уинни, дом придется продать. Здесь же все равно никто не живет.

— Тогда я поеду с вами, — решила Уинни. — У вас там наверняка свинарник, но я могу пожить и в подвале.

Мой свинарник, мой райский уголок. Этот дом с узким фасадом, выходящий на Хэмпстедлейн, я приобрел двенадцать с лишним лет назад. Но так и не собрался привести его в порядок. Слишком много времени отнимали долгие вечера в театрах, за которыми следовали ужины допоздна в компании друзей, а по утрам — работа над статьями для театральной рубрики и разгуливание по дому в халате. Наскоро пообедав, я устраивался поработать в кабинете, иногда шел в кино или на выставку, если только какое-нибудь официальное событие не требовало моего присутствия, или же играл на пианино. Большая часть работы приходилась на пятницы и субботы: последний спектакль за неделю я смотрел в пятницу, а газета с моей статьей в рубрике должна была выйти в субботу к трем часам дня. И поскольку до матушкиной смерти я уезжал в Суссекс на воскресенья и понедельники, заняться собственным домом мне было просто некогда. Иногда гости, останавливающиеся у меня, пытались помочь с уборкой. Но меня больше устраивало, когда они этого не делали: после дружеских уборок я ничего не мог найти в собственном доме. И никогда, ни при каких обстоятельствах я никого не пускал наверх, в свой тесный кабинет. Надутая и чопорная помощница по имени Айда приходила, жеманно семеня ногами, по утрам три раза в неделю часа на два, мучая всех вокруг, то есть себя, меня и моего кота Фрэнсиса. Айда вынимала чистую посуду из посудомоечной машины и расставляла в шкафу, меняла полотенца и постельное белье и оставляла грязное белье в прачечной. Подметала пол в кухне, легко расправившись с Фрэнсисом с помощью веника, иногда вытирала пыль в гостиной и пылесосила ковер. Три раза в неделю по утрам Фрэнсис прятался в подвале, пока она не уходила.

Не только изъяны Айды побудили меня забрать к себе Уинни. Поначалу я был решительно против. Фамильного состояния едва хватило на матушкину жизнь. Я вполне сводил концы с концами, у меня была работа, но даже состоятельным человеком я бы себя не назвал. Подобно большинству своих друзей, я был не в том положении, чтобы брать в дом экономку. Помимо всего прочего, мне не хватало для нее места. В сыром подвале гнили ящики, забитые всякой заплесневелой дрянью, выбросить которую у меня никак не доходили руки. Среди них были коробки с матушкиными вещами: во время одного из ее переездов эти коробки на время привезли ко мне и так и не забрали. Заглянув в одну, я обнаружил два изъеденных молью веера из страусовых перьев, несколько попорченных сыростью резных шахматных фигурок из дерева, отсыревшие книги и вино. В тот раз я выбросил содержимое коробки — за исключением вина, которое сохранило приятный вкус. Но больше я эти ящики не открывал. В подвале были две комнаты, промозглая тесная уборная и кухня устрашающего вида. Очевидно, до того как я приобрел этот Дом, в подвале кто-то жил.

— Уинни, в своем подвале я поселить вас не могу, — выкрутился я, вместо того чтобы прямо заявить: «Кухарка и экономка мне не по карману».

— А что с ним не так, с подвалом?

— Там сыро.

— Больших денег я не запрошу, — заверила Уинни. — Ваша мать все равно мне недоплачивала. По старой привычке. А вам я пригожусь, готовить буду. Заодно приберусь на чердаке, там и место для меня найдется.

Откуда она узнала про чердак, я понятия не имел. Одно время я подумывал устроить там однокомнатную квартиру и сдавать ее в аренду, но прямо под ней располагались две единственные спальни в доме, одна из которых служила мне кабинетом, и мне было неприятно думать, что у меня над головой будут шастать чужие люди. Так чердак и остался пустым. Кроме моей спальни и кабинета, остальные комнаты дома находились на нижнем этаже, в гостиной и столовой с диваном я принимал близких друзей. Единственным подходящим для Уинни местом оставался теплый и пустующий чердак. Окончательно мою решимость поколебало замечание Уинни: «А вам я пригожусь, готовить буду». Соблазн и вправду был велик. Я представил себе, как буду приглашать друзей на ужин в узком кругу после спектаклей. Какие приятные обеды смогу устраивать — продуманные, с хорошей сервировкой. Вдобавок Уинни умела выгодно закупать провизию.

— Сэкономлю вам целое состояние, чтобы не растратили в ресторанах, — решила Уинни, ибо это и вправду было окончательное решение. — А когда продадите особняк матери, будете как сыр в масле кататься.

Я не стал упоминать о том, что после уплаты налога на наследство от имущества моей покойной матушки ничего не останется: из упрямства она вела свои финансовые дела из рук вон плохо. Но привычка питаться в лондонских ресторанах и вправду все больше осложняла жизнь, так как и еда, и обслуживание не выдерживали никакой критики.

— В таком случае, Уинни, вам придется самой устраиваться на чердаке. Конечно, я попробую вам помочь с вещами, но предупреждаю: я занятой человек.

— Вещей у меня немного, — заверила Уинни.

Увидев мой дом, она изрекла:

— Трясина отчаяния — если помните, была такая у Беньяна.

Тем не менее она поселилась на чердаке. Я дал расчет Айде и поручил себя заботам Уинни.

Моя жизнь действительно изменилась. Способности Уинни поражали воображение. За исключением кабинета, который я запирал всякий раз, покидая дом, и в который Уинни не могла проникнуть, она проникала повсюду. Дополнительных расходов потребовала только новая кухонная плита для нее. Я не следил за занятиями Уинни, но не мог не удивляться, видя, как она ухитряется содержать в чистоте весь дом от подвала до чердака, причем в такой чистоте, что я наконец узнал, какой вид открывается из окон моей гостиной, и привык ежедневно находить собственную постель заправленной. Всего этого Уинни добилась в рекордно короткие сроки. Не прошло и недели, как я начал приглашать друзей в гости и делил с ними изумительно вкусную, необычную еду, приготовленную как надо.

— Повезло же тебе! — слышал я от друзей. Среди них нашлись и такие, которые охотно переманили бы Уинни к себе, представься им такой шанс. Серебро и хрусталь моей матушки сверкали на столе. Уинни ничего не имела против поздних застолий. Приготовленные ею блюда всегда были восхитительными.

— О, как изысканно! Как ей это удается?

— Кстати, с кем это она ссорится у себя в кухне?

— С самой собой.

Дело в том, что Уинни, убирая со стола и подавая нам кофе, не переставала бормотать себе под нос, а потом до гостиной доносились отголоски ее одиноких кухонных побоищ.

Я театрал, поэтому странности в поведении Уинни импонировали моему художественному восприятию. Мои друзья тоже не остались равнодушными к происходящему. Оно приводило их в восторг. Стоило Уинни покинуть комнату, как ее наперебой начинали называть редкой удачей и сокровищем. Одна из моих молодых знакомых, актриса, которой случалось навещать мою матушку, зорким глазом подметила то, на что не обращал внимания я: пара моих стульев недавно обзавелась новой обивкой с настоящей диагональной вышивкой по канве.

— Вы распорядились закончить вышивку вашей матушки, — заметила она. — Помню, она работала над ней все прошлое лето. Когда я видела вашу матушку в последний раз незадолго до смерти, она как раз сидела на террасе с этой вышивкой.