Атмосфера удовольствий и подозрения сменилась в начале 1579 года серьезными переговорами. Они состоялись [306] в Нераке. Прибывшая туда 15 декабря 1578 года Екатерина терпеливо ждала делегатов протестантских церквей. Конференция открылась 3 февраля 1579 года. Впервые со времени начала гражданских войн главные заинтересованные стороны должны были свободно обсудить исполнение королевского эдикта. Этот способ действий удовлетворял гугенотов, привыкших сообща рассматривать документы, упорядочивающие коллективную дисциплину. Кроме того, он отвечал тайному желанию Екатерины: заставить заинтересованные стороны принять положения мирного урегулирования, с тем чтобы оно соблюдалось в течение длительного времени. Еще было необходимо сохранить занятые позиции. Протестанты направили в ее адрес многочисленные наказы и претензии. Она заставила своих советников ознакомиться с ними и в течение многих часов обсуждать их со своими партнерами. Как-то Монлюк почувствовал себя дурно. В другой раз он и Поль де Фуа слегли в постель, обессиленные, после окончания заседания. Их собеседники начали требовать свободного отправления культа во всем королевстве, как это было записано в «мире Монсеньора», что шло вразрез с положениями эдикта. Они заговорили о требовании предоставить шестьдесят безопасных городов, доказывая на примере Ла Рошели, насколько такая безопасность была необходима во время Варфоломеевской ночи: для них это было так важно, что однажды вечером они явились к королеве просить об отставке, потому что не получили те города, которые требовали. Екатерина как раз ужинала. На этот раз она прореагировала весьма высокомерно: пригрозила им, если они будут по-прежнему упорствовать в своих требованиях, повесить их как бунтовщиков. Маргарите Наваррской пришлось вмешаться: она плакала, пытаясь смягчить гнев своей матери.

Наконец, договоренность была достигнута: подписанная 28 февраля 1579 года Неракская конвенция передавала гугенотам девятнадцать безопасных городов, но только на полгода. В конце концов король Наваррский и виконт де Тюренн согласились с мнением Екатерины. [307]

Постоянную тревогу Екатерины вызывал близлежащий Лангедок, где противостояли наместник Дамвиль и капитаны-протестанты, самым буйным из которых был сын Колиньи – наместник Монпелье. Королева неоднократно заверяла Дамвиля в своей поддержке и поддержке короля. Она заставила короля Наваррского вмешаться, чтобы тот отвлек Колиньи от захвата некоторых важных городов, таких как Бокер. Ее присутствие и непрекращающаяся деятельность способствовали возрождению веры в правосудие королевской власти: в Кастельнадори в апреле королева-мать была приятно удивлена, когда получила от штатов Лангедока субсидии, о которых она просила.

Постепенно в провинции устанавливалось спокойствие. Конечно, привычная борьба между семьями и кланами продолжалась под прикрытием религиозных расхождений, но Екатерина полагала, что выполнила свою роль, на месте определив, что кому было позволено. В мае она попрощалась со своим зятем и дочерью, проливавшей при расставании горькие слезы.

В течение девяти с половиной месяцев королева-мать отсутствовала и теперь думала, что может вернуться в Париж. 16 марта 1579 года туда возвратился герцог Анжуйский после провала своей затеи в Нидерландах: южные провинции бросили его и примирились с новым испанским правителем Александром Фарнезе, герцогом Пармским. Уже в январе Екатерина посоветовала Монсеньору возобновить переговоры о браке с королевой Англии. Как она писала, для него это было единственное средство надеть «корону на свою голову». Если необходимо, была готова лично встретиться с Елизаветой, чтобы устроить этот брак, как она доверительно сообщила своей старой подруге, герцогине д'Юзес: «Даже если наш возраст больше располагает к отдыху, чем к поездкам, придется все-таки совершить еще одну в Англию».

Но перед тем как пересечь Ла-Манш, королева должна была закончить свою миротворческую миссию на юге. Зима для нее оказалась очень тягостной, она страдала от «колик» и хронического катара, который сменяли ревматические [308] приступы. Резкие колебания температуры, которые она испытала в Лангедоке, не улучшили положения. Екатерина страдала от сухой и жаркой тулузской весны. Она уже отвыкла от Италии и привыкла к сезонным ритмам Иль-де-Франса. А в Тулузе, в марте, она с радостью увидела «цветущие бобы, твердый миндаль и крупные вишни». Королева ехала в носилках и иногда, несмотря на свой ишиас, садилась верхом на маленького мула, чтобы лучше видеть прекрасную местность. «Я думаю, – писала она герцогине д'Юзес, – что король посмеется, когда увидит, что я прогуливаюсь с ним на муле как маршал де Коссе!» Путешествовать по южным живописным дорогам совершенно неудобно. Королева, которой уже было за шестьдесят, проезжает через провинции, довольствуясь жалким ночлегом. Иногда она спит в палатке: так было, когда ехали вдоль средиземноморского побережья, между прудами и морем. Она очень экономно тратит свое скромное содержание в 339 экю 1/3, которое каждый месяц вручает ей «казначей ее случайных увеселений». Как далеко все это от той роскоши, которая окружала ее во время великого путешествия по Франции вместе с юным Карлом IX, когда они проезжали по этим же местам! Королева ведет «суровую» жизнь – как мелкие дворяне и буржуа тех гордых обнесенных стенами городов, разногласия которых она должна разрешить как добрая советчица, а не как агрессивная государыня.

29 мая она храбро въезжает в Монпелье, оставшийся протестантским и переданным гугенотам. Еще совсем недавно город бунтовал против короля. Королева-мать бесстрашно едет вдоль крепостных стен между двух рядов аркебузиров, которые оставили совсем немного свободного места, для того чтобы проехала ее карета. Судьи и жители города, вначале настроенные крайне враждебно, покорены мужеством Екатерины и кланяются ей. Она пользуется их почтительностью, чтобы вынудить согласиться на проведение месс в церкви Богоматери – единственной уцелевшей в городе. Католики получат право приходить туда каждое воскресенье после протестантской службы, становясь у подножия кафедры священника-министра. Она горда достигнутыми [309] результатами. «Я видела всех гугенотов Лангедока, – пишет она герцогине д'Юзес. – Господь, который всегда мне помогает, сделал так, что я добилась почти всего, что получила в Гиени, здесь тоже достаточно вредных птиц, которые с удовольствием вырвали бы ваши волосы, если бы у вас они по-прежнему были красивыми: а вообще, это очень общительные люди, которые хорошо танцуют повороты». Накануне отъезда из Монпелье она держится очень мужественно, но при этом совершенно не уверена, что дальнейшее путешествие окажется благополучным: «Меня настолько измучили ссоры в Провансе, что я только и делаю, что гневаюсь… Не знаю, будут ли в Дофине люди добрее. Если права пословица, что весь яд в хвосте, то боюсь, что мне там и придется его обнаружить: но я всегда уповаю на Господа».

30 мая она приезжает в Бокер, а 7 июня на корабле по Роне направляется в Марсель. Находясь далеко от нее, король отдает должное ее достойной восхищения преданности. Так, например, в письме к своему послу в Венеции Арно дю Феррье он пишет: «Королева, моя мать и повелительница, сейчас в Провансе, где, как я смею надеяться, она установит мир и союз среди моих подданных, как уже это сделала в Гиени и Лангедоке, и сможет сделать то же самое в Дофине, когда будет там проезжать. Через свои благие деяния она оставит в сердцах моих подданных нетленную память и признательность, и поэтому они сочтут своим вечным долгом вместе со мной молить Господа о ее благоденствии и здравии».

Так, больше благодаря мягкости, нежели силе, в провинции был восстановлен порядок. Екатерина посоветовала королю, чтобы его представители и впредь вели себя так на всей территории королевства, а особенно в Гиени, где, как она ему напомнила, нужно следить за тем, чтобы ни одна партия не покушалась на позиции другой и заставить короля Наваррского восстановить отправление католического культа.