— Да, ребе. Э-э-э, Авнер Давидович.

— Не нервничай так, Мойша. За это я уже отсидел. Тем более рукава у твоего командира без эмблем. — старик усмехнулся, — Кто может напугать старого ребе, которого ещё полицмейстер в пятом году бил по шнобелю белой перчаткой. Чекисты меня не били, просто дали три года, за религиозную пропаганду. Вежливо и культурно. Но, простите старого пня, садитесь, командир.

Он пододвинул мне табуретку, и посмотрел на Абрамзона:

— Мойша, ты хоть и нацепил «пилу» на петлицы, но всё равно пацаном был, пацаном и остался. Сходи, погуляй, а мы с командиром поговорим немного.

Моисей Авраамович тихо закрыл за собой дверь снаружи, и мы остались одни. Пользуясь случаем, я огляделся. На деревянном столе стояла кювета со знакомо пахнущим раствором светло-жёлтого цвета. Немного подумав, я вспомнил, что именно так пахнет костный клей. Проследив направление моего взгляда, Авнер Давидович вновь усмехнулся:

— Ну да, для гектографии всё готово. Есть и бумага. Вон сколько старых плакатов лежит. Обратная сторона вполне чистая. Мелочь осталась, надо написать этот твой приказ специальными чернилами. Я-то могу написать, но боюсь по привычке буду писать справа налево.

— А Абрамзон? — поинтересовался я, посмотрев на старого печатника. Тот улыбнулся, но в глазах осталась древняя печаль:

— Мойша, таки, тоже по привычке напишет отчет. А его отчёты ни одна комиссия не могла прочитать. Так что напишите сами, почерк у вас хороший. Потрудись, командир, а я немного спрашивать буду.

— Хорошо, — согласился я и, подтянув к себе самый новый плакат стал примериваться к чернильнице.

Ребе, глава всей еврейской общины города, снял ермолку и вытер уже солидную лысину, большим платком:

— Скажи, командир, что будет с евреями в городе?

Я оторвался от рисования букв и внимательно поглядел на вопрошающего. Тот правильно понял мой взгляд:

— Что знает еврей, обязательно знает и ребе. Я знаю всё, и всегда молчу. Я молчал, ещё молодым в пятом году, когда на таком же агрегате делал листовки большевикам, молчал в восемнадцатом, когда меня пороли нагайками бандиты Булак-Булаховича. Молчал и в двадцать восьмом, когда спасшие меня десять лет назад от расстрела, большевики взялись искоренять религию. Но сейчас я не знаю что делать. Нельзя верить пророкам, учит Книга, но когда у тебя люди спрашивают, что им делать... Искушение знать, слишком велико, чтобы решать одному.

— Бежать! — коротко отрезал я, продолжая писать, — Идут не те немцы, что были в четырнадцатом. Идут одурманенные нелюди, которым показали врага, и обещали райскую жизнь, когда они убьют всех евреев.

— Я слышал о Польше, — ребе согнулся под тяжестью моих резких слов, — но так не хотелось верить...

Он замолчал, встал, подошел к другому столу и покатал по нему резиновым валиком.

— Сколько у нас времени? — спросил он, не оборачиваясь.

— Две недели, — ответил я, тщательно выводя подпись под словами «Военный комендант города Полесска капитан Листвин».

— Значит, все не успеют, — внешне равнодушно обронил печатник, забирая исписанный лист бумаги.

— Тогда недалеко отсюда, на улице Саета будет стоять памятник убитым евреям. — так же негромко прокомментировал я, подойдя и внимательно наблюдая за его действиями.

Аккуратно уложив плакат на желе, Авнер Давидович прикатал его валиком, потом поддев за уголок, быстро снял. На гладкой поверхности чётко пропечатались зеркальные строки. Тут же передо мной вновь появилась светлозелёная банка с красной надписью «Лососевые консервы», Но долго она не задержалась, и ребе, прокатив по ней валиком, уложил следующий лист.

— Спасибо тебе, капитан. Будем считать тебя ангелом, но потом, а пока позови Мойшу. Я не могу больше задерживать тебя, ты же командир, и тебе тоже доверились люди. Прощай.

Я молча козырнул, развернулся, и вышел из комнаты. Старый ребе был прав, у меня ещё были дела.

Возле машины уже стоял милиционер, и о чём-то негромко беседовал с водителем. Увидев меня, он одернул гимнастёрку, и откозырял мне:

— Товарищ капитан, вам необходимо прибыть в обком партии.

— К кому? — спросил я, открывая дверцу, — Садитесь, подвезём.

— Не знаю. Спасибо, но мне в другую сторону, — и товарищ милиционер кивнул в направлении узкой улочки, взбирающуюся на крутую гору.

Привычно заняв своё место в машине, я стал смотреть в лобовое стекло, прокручивая в голове разговор с главой евреев. «Эмочка» мягко переваливалась на старой дороге, двух- и одноэтажные домики жались к проезжей части, как щенки к собаке, в открытое окно вливался одуряющий запах яблоневых садов, а я всё пытался понять, кто же кого провёл? Скрипнули тормоза, я вылез из автомобиля, и понял что неважно, кто дурак, важно, чтобы он поверил и люди останутся живы.

Меня ждали и быстро провели в кабинет к первому секретарю обкома. В кабинете собрались почти все областные начальники. Увидев меня, Ливицкий положил на стол серый большой конверт, и встал. Конверт гулко ударился о полированную столешницу, и ровный гул негромких разговоров как отрезало. Я пригляделся к конверту, сургучные печати красного цвета дали объяснение стуку. «Ничего себе!» — мысленно присвистнул я. Левицкий был чем-то расстроен, но голос остался спокойным и доброжелательным:

— Проходите, Алексей Юрьевич. Товарищи, давайте начнём заседание бюро. Вопросов много, а вот времени, как раз наоборот.

— Товарищ Листвин не член бюро, да и вообще — беспартийный, — извиняюще улыбнулся мне, кто-то из секретарей обкома.

— Неважно, — отмахнулся первый, — президиум тоже избирать не будем. Товарищ Листвин — военный комендант города. Так что, товарищ Воронцов, он теперь и ваш начальник.

Все расселись за столом, и Левицкий, зачем-то держа в руке лист бумаги. негромко сказал:

— Товарищи, в обком КП(б)Б поступило распоряжение ЦК КП(б)Б, о немедленной эвакуации партийных и советских органов власти. Вся власть в городе и области передаётся военным. До прибытия в город частей Красной Армии, командует капитан Листвин. Товарищ Зелёный, как скоро может быть подготовлен необходимый автотранспорт?

Товарищ Зелёный встал и начал жаловаться, что автотранспорта не хватает, и вообще, необходимо произвести мобилизацию. При этом он то и дело кидал на меня опасливые взгляды. Я внешне невозмутимо курил, а сам думал: «А вот шиш тебе, что упало — то пропало! Не отдам ни одной машины, и вообще, счас расхрабрюсь и «ЗиС» у Левицкого отберу!» Быстрее всего нытьё надоело Строкову, и тот резко спросил:

— К утру машины будут готовы?

Зелёный побледнел:

— У нас не хватает грузовиков для вывоза архивов.

Ливицкий криво усмехнулся:

— Архивы дело наживное, людей вывезем?

— Так точно! — вытянулся ответственный.

— Ну так, за чем дело стало? Бумаги в огонь, товарищ Воронцов проконтролируйте. А вы, товарищ Листвин, завтра в десять ноль ноль обеспечьте проезд по мосту.

— Слушаюсь, разрешите идти?

— Да, да, — нетерпеливо ответил первый секретарь, не отрывая взгляд от, вероятно, списка эвакуирующихся. Красный карандаш в его руке завис над бумагой, как карающий меч.

Вернувшись в батальон, я вновь окунулся в уже привычные заботы. Проверить, подписать, озаботиться, порычать. Тем временем, мне привезли ключи от спешно выкопанного блиндажа, что возле железнодорожного моста. Пока я пытался вспомнить, что за блиндаж, приехавший сержант ГБ подсунул мне на подпись акт приёмки спецоборудования. И только прочитав обтекаемые фразы об установке специального оборудования на конструкциях моста через реку Припять, я всё вспомнил.

— Придётся поверить вам на слово, — сказал я сержанту, — в этих делах я не специалист. А что это за блиндаж?

Сержант, забрал подписанный акт, и ответил:

— В нём управление находится. Надо бы пост возле него выставить.

— Да. Этим я сейчас же займусь, — грустно проворчал я, напряженно думая, кого и откуда снять.

Вызвал командиров рот. Взялись мы тянуть «бегемота из болота» или «латать тришкин кафтан». После бурных споров и взаимных претензий, мне пришлось просто приказать: