— Так. Приказываю завтра вторую роту разместить на автомосту. Первая рота, в составе двух взводов, охраняет желдормост, третий взвод остается в расположении. Пулемётной команде в полном составе находиться на боевых постах. Прикрепленные автомобили в вашем распоряжении. Возле нового блиндажа оборудовать позиции для караула. Пароль на завтра, — я на секунду задумался, — «Вихрь», отзыв — «Время». А теперь — выполнять! Увидите политрука, пускай зайдёт ко мне, приказ подпишет. И ещё, встретите Абрамзона, тоже пускай зайдёт.

Младшие лейтенанты ушли, и я достал пачку папирос. «Где этого нашего хохла носит?» — меланхолично думал я, выпуская колечки дыма. —«Если младшой опять в медпункте околачивается, расстреляю». Впрочем, первым мне попался Абрамзон. Не успев войти в канцелярию, он тут же отрапортовал о расклейке приказа по городу, и я мысленно застонал. Я же патрули в город не выделил! За что мне такая ноша? Придётся третий взвод в город направлять. Точно, а машину отберу у зампотыла!

— Моисей Авраамович, присаживайтесь. Скажите, сколько у нас бензина?

— Тонн пять, товарищ капитан. После утренней заправки, я ещё не снимал остатки.

— Маловато. А керосин найти можно?

— Поищем. А много надо?

— Тонн двадцать. И бочек пять бензина.

— Да нет такого количества в городе, товарищ капитан. И бензина уже совсем нет. Последний обкомовцы позабирали.

— Товарищ сержант. У вас времени целая неделя. Я подпишу накладные на спирт, на птичье молоко, и на золотой запас Англии, только двадцать тонн керосина и пять бочек бензина должны быть складированы, и замаскированы на острове. Если надо, берите с собой два пистолета, и пулемёт, но это приказ!

— Есть, товарищ капитан! — Абрамзон козырнул, глубоко задумавшись, но это было ещё не все.

— Моисей Авраамович. — окликнул я уже повернувшегося к двери сержанта, — Свою «полуторку» передайте третьему взводу первой роты. Им сегодня на патрулирование выходить.

— Товарищ капитан, — взмолился Мойша, — Ну как же я приказ ваш буду выполнять без машины? Сидя в батальоне, я же ничего не сделаю!

Я глубоко затянулся горьковатым дымом, эх как бы мне штаб организовать, и главное, из кого? Абрамзон прав, но легче мне от этого не стало. Чёрт, придётся самому в город ехать, в НКВД. Надо договариваться о совместных с милицией действиях. Затушив окурок в пепельнице я тоскливо поглядел на верного каптенармуса:

— Ладно, отвезите бойцов к зданию НКВД и забирайте машину обратно.

Обрадованный Абрамзон вылетел из канцелярии, торопясь, пока я не передумал. Я же, со стоном потянулся за фуражкой. Так что вошедший в этот момент политрук отделался только подписанием приказа и обязательством находиться в канцелярии до моего появления.

Впрочем, в милиции я долго не задержался. Заяц согласился с моим предложением, действительно помощь милиции была существенной. Абрамзон, нервно курящий у «полуторки» и поминутно вытаскивающий часы из кармана, тоже был доволен, получив разрешение ехать. Вернувшись в машину я тоже закурил, и стал прикидывать, на что потратить своё время. Выходило только одно — проверить мосты. Впрочем, везде был порядок, а возле таинственной землянки мне продемонстрировали все прелести устава караульной службы в исполнении «накрученного» часового. Несмотря на пароль-отзыв, я был должен осветить своё лицо фонариком. Фонарика у меня с собой не было, поэтому минут пять, окрестности блиндажа слушали мои эмоциальные высказывания, пока не прибежал разводящий. Поднявшись на ноги, и со злостью выкинув из под бедра остроугольный камень, поблагодарил караульного за бдительную службу, но украдкой показал разводящему кулак. Открыв умело покрашенную под цвет грунта дверь, наконец-то вошёл в «святая святых». Здесь-то фонарь был. Вернее, керосиновая лампа. Зажигать её не стал, проникающего в открытую дверь света хватало, чтобы разглядеть две взрывмашинки, и небрежно начертанную на одной букву «Р». От каждой из машинок в земляную стену уходил чёрный кабель. Всё-таки специалисты своего дела ещё не перевелись на земле русской. Хотя, если в филиале школы партизан должен был преподавать Судоплатов, то чего мне волноваться. Подавив в себе желание крутануть ручку, я вышел из землянки, и закрыл за собой дверь. Размышляя о вечном, то есть об ужине, я подошёл к машине, но остановился и повернулся к сопровождающему меня комвзвода. Ключей было два, и один я решил оставить караулу:

— Так, слушайте меня. Вот этот ключ будете передавать по смене, но вход в землянку разрешается только после получения сигнала, — на несколько секунд я задумался, тщательно подбирая слово, — «Дефолт»! Повторите!

— Дэфолт, — послушно повторил за мной сержант, и недоуменно спросил: — А что это означает, товарищ капитан?

— Не «Дэфолт», а дефолт. С буквой «е», и ничего слово значит. Специально придумано, чтобы не перепутать.

— Есть!

Уже сидя в машине, вдруг вспомнил, про, как это, машиностроительный завод, или правильнее сказать, артель. Спросил у водителя, и тот подтвердил мою догадку. Полесская артель «Красный кузнец» занимало не последнее место в промышленности города, и пусть сейчас, много оборудования было вывезено, но кое-что осталось. Откинувшись на спинку роскошного дивана, закрыл глаза, и попытался вспомнить как можно больше. Завод, тьфу ты, артель работала и во время оккупации. Танки, конечно, не делали, но метизы шлепали активно. Осуждать кого-либо я не собирался, жить людям надо было, а партизан, до самого освобождения в области не было. Так что, если и были те гвозди порченными, никто об этом и не узнал. Но сейчас артель ещй поработает на Советскую власть!

Натужно завывая мотором «Эмка» наконец-то выбралась на гору. Зубрицкий сплюнул в открытое окно, и недовольно проворчал:

— Хорошо, что дождя нет, а то пришлось бы в объезд по Пролетарской ехать. Что за город?! Гора на буераке сидит, и оврагом погоняет! Приехали, командир.

Уже захлопнув дверцу, я попросил:

— Павел Владимирович, пойдёмте со мной. Вы же тут всех знаете, и подскажите мне, если что.

Конторка была тесной и, захламленной. Стол, переживший свои лучшие времена, похоже, ещё в присутственном месте Российской империи, тем не менее, гордо возвышался среди простых табуретов. Этажерка с собранием разномастных книг и брошюр скромко приткнулась в углу, и только опора на стены, спасало её от позорного падения. Лампочка без абажура скупо освещала чернильницу, старый пожелтевший графин, впрочем, безнадежно пустой, и пускала «зайчики» от лысины склонившегося над бумагами человека.

На стук двери он поднял глаза, и восторженно воскликнул:

— Пашка! Старый ты пень! Всё-таки прорвался! Ой, простите, товарищ капитан, старого друга встретил.

— Кузьма! А ты чего тут делаешь? — Повернувшись ко мне Зубрицкий, представил собеседника, — Патолычев Кузьма Григорьевич, лучший кузнец здешних мест. Без него ни одна бы машина не ходила!

Патолычев явственно поморщился.

— В прошлом, Паша, в прошлом. Сейчас я никому, кроме своей Ганны, не нужон. Вот, — он протянул культю вместо правой руки, — Молот разбирали, спешка, «давай, давай»… А тут ещё бумаги писать, отсчеты, ведомости…

— Кузьма… — потрясенно произнес Павел Владимирович, — Так что же ты, хрыч недобитый, ни слова не передал!

— А что говорить-то? Дякую, хирургу Шильману, смог что-то сделать. И спасибо артельщикам, дали кусок хлеба заработать. Ну, это, дела прошлые, давай о дне сегоднешнем. Что приехали-то?

А ничем они нам помочь-то и не могли, кроме гвоздей, скоб, и обещания отковать пробный щиток для пулемёта. Это «отковать» меня и смущало, в голове назойливо всплывало то видение брони линкора, то вообще что-то несуразное. Обрадовав, на прощание, директора артели новостью об эвакуации всех надзирающих организаций, я пообещал завтра прислать Абрамзона за метизами, и с деньгами. Всю обратную дорогу Зубрицкий сердито молчал, я тоже переживал очередную неудачу.

Вернувшись в расположение, в канцелярии я обнаружил плотно укутанные махровым полотенцем судки, смущенного политрука, и разгневанную Эстер Шлемовну. Пришлось выслушать лекцию о необходимости правильного питания, опасности еды всухомятку, и проистекающих от этого болезнях. Только после этого, начальник медслужбы сменила гнев на соблюдение дисциплины, и попросила разрешения покинуть помещение. Вместе с ней испарился и военный комиссар, сославшись на необходимость записать вечернюю сводку. Я не возражал — день сегодня был хлопотным, и поужинать я хотел в одиночестве. Одиночество. Как боятся этого понятия люди. Ведь практически недавно одиночество, вне племени, рода, общины означало рабство, унижение, или смерть. Вот и сбивались люди в толпы, и пословицы создавали: «Один в поле не воин», «Гуртом и батьку бить сподручней». Только пожив в большом городе, или же попав в армию, понимаешь всю прелесть временного одиночества. Вот и сейчас, плотно поужинав, заодно и пообедав, наваристой ухой, тушёной картошкой с мясом, и запив всё это изобилие яблочным компотом, я решил продлить очарование перекуром на воздухе.