— Ну что тебе?
— Ножки под ножки!
Это значило, под ноги мне надо подвернуть простыню с одеялом. «Ну спи, Бог с тобой», — перекрестив меня, она пыталась снова выйти из комнаты. И опять я ее возвращал с полдороги.
— Что такое еще? Спи, пожалуйста!
— Крошки…
— Не выдумывай, крошек давно уже нет, я все их стряхнула. Ну, где?
— Здесь!..
И опять: «Вера!»
— Что?
— Ты уходишь?
— Да нет же, спи, спи…
— Расскажи что-нибудь!
Так, измучив ее, я, наконец, засыпал, и она тоже, сидя в ногах у меня, на середине неоконченного рассказа.
Утром просыпался. Переносили на кресло. Перестилали постель. Затем несли чай, хлеб, намазанный маслом с медом. Температура спадала. Я требовал книжки свои и игрушки. Требовал также отчета о всех новостях, узнавал, что Аксюша, увлеченная «Домби и сыном», сидела за полночь, не видя, что лампа коптит, что кругом все черно, у нее и лицо тоже черное; слушал, как Мадемуазель накануне, внизу, в коридоре, чуть не наступила на крысу и крик такой подняла, что сбежались к ней все отовсюду; мне подробно докладывали, что делал папа в то время, кто письма прислал и о чем в этих письмах написано; сообщали мне, конечно, и о появлении на свет каждого нового теленка или жеребеночка, обо всем, что случалось в курятнике или на скотном дворе. Кончались рассказы, и снова вопросом — что мне делать? — я испытывал изобретательность взрослых. Снова мне что-то рассказывали, изобретали различные игры, читали мне вслух; рисовала сестра акварелью картинки, на которых в темнице тужила царевна и бурый волк ей верно служил, и кот ходил у лукоморья вокруг зеленого дуба, на котором сидела бледная русалка, или лиса несла петушка за темные леса, за высокие горы. По мере того как болезнь проходила, все трудней становилось меня ублажить. Лежать надоедало, я капризничал и, наконец, получал разрешение подняться; сперва осужденный сидеть в той же комнате, потом завоевывал право на выходы и в коридор и, наконец, начинал появляться везде, там, где мог и раньше бывать, до болезни. Так все возвращалось к обычному ходу вещей и событий…
Трудно сейчас писать про то время. В затерянных среди полей и лесов маленьких усадебных мирках, прочно вкореняясь в уклад их патриархального быта и мировоззрений, существовало немало такого, что, если вынести бы его за их пределы, быть может, показалось бы многим нестерпимо нелепым и не нашло бы себе оправдания. Впрочем, я не ищу оправданий: не обвинитель, но и не защитник, я говорю то, что было, и так, как тогда мне казалось и воспринималось. Позднее я изменился, на очень многое мне пришлось взглянуть по-иному, другими глазами, Об этом в своем месте в свое время будет. Но здесь лишь придется сказать, что это «нечто», которое только там и было уместно и казалось до времени как-то оправданным, удерживало за собой очень важное место. С ним сживались поколениями, сживались настолько, что уже были не в силах что-либо еще пересматривать, отказываться от чего бы то ни было. Поэтому незыблемый, хотя нередко и отживший критерий определял собой все: жизнь людей, их поступки, моральные и этические нормы, воспитание подрастающих поколений, политические и общественные взгляды. Этот критерий здесь, на родной ему почве, умел казаться необходимым, но стоило оторвать его от этой почвы, вынести на простор реальной жизни, где все текло и менялось с годами, он задохнулся бы, как лесной лось на улицах, скажем, Нью-Йорка, от невозможности приспособиться к измененному ритму дыхания. Здесь состав воздуха, кажется, и тот был другой. Разреженье другое. Здесь читали Аксакова — «Семейную хронику». «Детские годы Багрова-внука» казались уже кое в чем измельчавшими, может быть, чересчур современными (конечно, утрирую, чтобы стало понятнее). Чтобы остаться терпимым и хоть как-то что-то понять, надо твердо усвоить: это был в очень твердых законах и раз навсегда установленный мир. Хотелось остаться ему неподвижным среди, как мнилось, хаоса прочей вселенной. Из этой вселенной в него залетали «метеориты»: газеты, приезжие, письма, новые вещи и люди. Они подвергались большому отбору, большой обработке, чтобы как-то найти себе в нем место, не мешать и не изменять ничего. (Так вот нынче храним мы доктрину марксизма, все под нее подгоняя, поскольку ковчегом завета нам стала она; так любую попытку сознательного и критического отношения превращаем в жупел ревизионизма, который безоговорочно признан ужасною бякой).
Эта обособленная жизнь, часто переполненная уже вымершими условностями, оказывалась способной во многих отношениях калечить людей с детства, создавая для них на каждом шагу неодолимые барьеры, дабы сохранить за этими искусственными плотинами что-то, как ей казалось, самое важное.
И, оставаясь объективным, нельзя сказать, что за плотинами и барьерами ничего не было — пусто. Это не так. Как индийские йоги, презревшие плотское, как былые аскеты, путем умерщвления телесного искавшие и находившие путь к небывалым духовным эффектам и внутреннему освобождению и миру, так и тут, в отреченье, в свойственной аскезе, возникали большие характеры, развивалась бескомпромиссная цельность, шлифовалась своеобразная тонкость душевного и духовного быта.
Выращенные огромным трудом поколений, удерживая при себе багаж первоклассного для своей эпохи образования, тепличной культуры, окружавшей их еще в раннем младенчестве, люди, те, о которых пишу, сознательно заключали себя в круг неизменяемых мерок, веками хранимых понятий, священных традиций. И тот, кто пытался бы подойти с недостатком уважения и трепетного почтения к этим меркам и к этим традициям, разоблачил бы себя перед ними как хама. А с хамом какой разговор? Ему нужно твердо и незамедлительно указать на ту дверь, что на лестницу, а если замедлит, помочь энергичнейше свой неизбежный путь совершить. Здесь ко всякому новому явлению современной жизни — будь то явление новым научным открытием, аграрными вопросами, борьбой политических партий или узко семейным событием — прикладывался все один и тот же масштабик. Если он оказывался вовсе неподходящим для данного случая, было легче отказаться от всякой оценки, чем расстаться с этим апробированным измерителем. Отрешиться от него ни на мгновение было невозможно. Не хватало ни сил, ни желания, ни понимания необходимости этого. Поэтому нередко косность воззрений, навязанных воспитанием, спорила с природным умом и побеждала. Образование, культура, тонкий вкус и талантливость — все пасовало перед резкой геометрической прямотой навечно установленных для себя рамок.
— Ну, что там еще? Ах, наука… Тем хуже для этой науки. Природа? Доказано? А я не верю. Зачем нужно было доказывать?
— Что?
— Ну вот это. Ведь надо же было обратное. Все люди? Они уж давно заблудились… На них ли смотреть?! Надо их пожалеть и пройти…
Одной из причин, а быть может, скорее, одним из следствий таких положений было постоянное обращение к памяти давно ушедших в могилу дедов и прадедов. Этот культ предков в том виде, в каком представал он, нередко мог бы показаться со стороны комичным.
Веско и строго звучало: «Твой прадед за всю жизнь не прочел ни одной газеты, и это не помешало ему жить и умереть порядочным человеком!» (Конечно, и здесь газеты — утрирование, но за подлинность интонации я ручаюсь). Создавалась и всячески укреплялась атмосфера наследственного подражания, в которой вырастала подобная мне молодежь. Ей подобные реплики казались, во всяком случае до поры до времени, сокрушающе логичными. Многие мысли и книги, не продуманные и не прочитанные прадедом, проникали в быт робко, контрабандой, с конфузливой оглядкой еще не на фото — на дагеротип, где тот или иной суровый предок с высот своей порядочности сдвигал на непреклонном лице запрещающие брови.
Простая и ясная формула: «Надо знать своих предков не затем, чтобы ими гордиться, а чтобы стать их достойными», — на практике рождала немало абсурдов.
Мне было около трех лет, когда я научился читать. Отец мне показал как-то буквы. Раза два с Верой я их повторил, из кубиков с азбукой было сложено и прочтено несколько простейших слов, а там дошло дело и до «Золотой азбуки». Ее мне иногда и раньше давали — картинки смотреть под наблюдением взрослых. Эта азбука была сделана самим папой в полный лист ватманской бумаги большого формата. На обложке, под аркой цветных букв заглавия, сидела женщина, держа на коленях раскрытую книгу. В ней было большое сходство с мамой. Рядом, заглядывая в книгу, стоял маленький мальчик в карминно-красной косовороточке, в русских сапожках. На матери было васильково-синее платье. Все это на сплошном золотом фоне. Много позже я встретил опять и узнал этот фон и красочную гамму на фресках Фра-Беато-Анджелико[5].
