Некоторое время они сидели молча, внимательно изучая друг друга. Одно дело было встречаться поодиночке, толкаться на улице возле машин, но сейчас все было иначе. Снова, как когда-то в первый вечер в гостиной странного особняка, которого никогда не существовало, они сидели все вместе, и никто не решался начать разговор, мысленно пытаясь совместить лица и воспоминания. Они помнили одних людей, но перед ними сидели совершенно другие, обладающие личностью и памятью тех, и это сбивало с толку. Они помнили рассказы о чужих жизнях и о своей собственной, и все это теперь приходилось рассказывать заново и совершенно иначе. Они помнили счастливых, благополучных попутчиков, которые, вернувшись в реальность, лишились каждый чего-то своего, особенного и ценного, чего не возместить и не сотворить заново. Они помнили тех, кого видели мертвыми, но они опять были живы. И снова, как когда-то, плыли по кругу взгляды — рваные, тревожные, вопросительные, непонимающие и напуганные. Они были рады, что встретились. И они ненавидели эту встречу с самого первого ее мига. Уязвленное самолюбие, горечь потерь, злость на собственную неудавшуюся жизнь, злорадство по поводу чужих неудач, страх и неосознанное подозрение наполнили огромную комнату доверху, и Алексей, на котором взгляды пересекались чаще всего, невольно ежился. Особенно неприятными были взгляд Жоры, который смотрел на него с ровной хищной злостью, Марины, разглядывавшей его с детским ужасом, словно монстра из страшного фильма, и Алины, взгляд которой был больше похож на цепкие пальцы, которыми она сквозь его зрачки пыталась забраться к нему в мозг и узнать, что там творится. Суханова почему-то пугала больше всего. Меньше, чем во сне, но все равно пугала. Как будто она знала про него то, чего он и сам не знал, и это знание было страшным и омерзительным. В конце концов, он не выдержал и дернул головой, безмолвно спрашивая, какого черта она на него так уставилась, но Алина лишь недоуменно пожала плечами и принялась разглядывать остальных. Тогда Алексей заговорил первым, потому что разговор хоть как-то отвлек его от этих странных взглядов, и взгляды эти тоже отвлеклись, и страх и отвращение в них сменились полувежливым интересом.
Слушая его рассказ, даже Алина, до сих пор испытывавшая к бывшему бизнесмену, а ныне охраннику, одно лишь глубочайшее отвращение, была вынуждена признать, что Евсигнеев оказался довольно-таки неплохим сыщиком. Прочесывая адреса, он не ограничивался лишь схожими именами, а шел подряд, всеми правдами и неправдами выспрашивая абсолютно обо всех родственниках. Именно так он и наткнулся на пожилую женщину с фамилией Бережная, которая сообщила ему о своей дочери Светлане, давным-давно вышедшей замуж за некоего Михаила Юхневича, после чего тут же отправился по нужному адресу, но опоздал. Михаил был мертв уже два часа, а Светлана — около часа. Все же он подробно расспросил соседей, которые, как всегда, были в курсе всего, и рыдающую подругу Светы, жившей в этом же дворе, и теперь мог вполне четко нарисовать картину жизни Бережной, тихой, больной женщины, неоднократно поколачиваемой собственным мужем, которая терпела все-все, но в этот день сорвалась и всадила мужу в горло кухонный нож. Когда вызванные соседями работники милиции взломали дверь в ее квартиру, она даже не шелохнулась, а продолжала сидеть в кресле перед телевизором и смотреть «Унесенных ветром», вытирая с глаз умиленные слезы. Когда ее уводили из квартиры, она оборачивалась — все время оборачивалась, но не на мертвого мужа, сидевшего в луже собственной крови, а на экран невыключенного телевизора, по которому все еще шел фильм. И напоследок Алексей передал обрывочные рассказы Светланы о «чудесном сне», услышанные от ее рыдающей подруги. После чего он угрюмо замолчал, воткнув в кофейную банку очередной окурок, и потер подживающую ссадину на лбу.
Лифман, который до самого конца рассказа сидел на своем стуле очень прямо, словно стараясь не смять свой отличный дорогой костюм, вдруг ссутулился и сразу же будто постарел лет на двадцать. Его лицо сморщилось, рассеклось морщинами, он окунул его в сложенные ладони и громко заплакал. Жора одним прыжком соскочил со стола и осторожно положил ладонь на его вздрагивающее плечо.
— Боря… Борь, успокойся… Борь, ну ты что…
Он поднял голову, глядя на остальных вопросительно-беспомощным взглядом. Олег, восседавший на стремянке, прикусил губу, потом тихо пробормотал:
— Я знал, что это до добра не доведет.
Виталий, рывшийся в принесенном с собой большом пакете, достал пластиковый стаканчик и бутылку коньяка, свернул с нее крышку, плеснул немного в стакан и подошел к содрогающемуся в рыданиях ювелиру.
— Борь… — он присел на корточки и кивнул Жоре, который не без усилия отвел ладони Бориса от мокрого лица. — Борь, выпей. Полегчает.
— Мне нельзя… — прошептал Борис, глядя на стакан затуманенными глазами. — Нельзя…
Марина полупрезрительно-полураздраженно скривила губы. Ольга отвернулась, ковыряясь в сигаретной пачке чуть подрагивающими пальцами. Петр, качая головой, словно китайский болванчик, монотонно повторял:
— Вот ведь как, а… Вот ведь как…
— Чуть-чуть можно, — произнес Виталий медицинским тоном. — Давай, Борь, глотни.
Лифман послушно принял стакан и запрокинул голову. Кадык на его шее судорожно дернулся, он закашлялся и вернул стакан Виталию, который ободряюще похлопал его по плечу.
— Крепкий… — сказал Борис, достал из кармана пиджака носовой платок и начал вытирать мокрое лицо. — Я… я так виноват перед ней. Я неправильно… я не смог тогда… — он поднял голову и тускло посмотрел на Олега, — не смог… было так страшно, так… противно… я не смог…
Олег, чуть покраснев, отвернулся.
— Она там… она как ребенок… так восхищалась… а я… — Борис прижал скомканный платок к губам и замолчал. Жора отошел к окну и принялся ковырять ногтем приклеенную газету.
— Я бы, наверное, тоже выпила, — негромко произнесла Ольга, глядя на незажженную сигарету, и Петр обрадованно вздернул голову.
— Да, да… Такие вещи на трезвый…
— Нет уж! — неожиданно рявкнул Олег со своей стремянки. — Только на трезвый, а потом уж бутылки! Я прекрасно знаю, что будет — все перепьются и начнут рыдать друг у друга на плече, а кто-нибудь обязательно сцепится — и я даже знаю, кто и с кем! Мы не пить сюда приехали! Не предаваться ностальгии, ясно?! И так, небось, все в течение этих двух недель неоднократно и помногу! Я не прав?! Ну, скажите, я не прав?!
Никто не стал ему возражать — то ли потому, что он был действительно прав, то ли просто было неохота. Виталий вернулся к столу и завинтил крышку бутылки, потом сел на свое место и вытянул ноги.
— Мне расскажут или нет, что происходит?! — вдруг взвизгнула Кристина, вскакивая со стула. — Что вы все ходите вокруг да около?! Что это было — сон или что?! У меня вся жизнь наперекосяк пошла из-за этого! Я вообще не хочу жить в этой жизни! Меня теперь от нее тошнит! Я была звездой и это было так реально… а тут я всего-навсего преподаю пение в дебильной школе малолетним дебилам и замужем за дебилом, который с утра до ночи слушает свой жуткий блатняк, и сын мой такой же дебил, как и он! Никаких возможностей, никакого выхода! У меня конченная жизнь! Да еще и Танька теперь постоянно в голову лезет! Я столько лет про нее не вспоминала… да, я свалила на нее свое воровство, да, по моей вине ее выжили из школы, но я тогда была всего лишь ребенком, это было так давно… а теперь как заново… будто вчера! Сколько я еще выдержу?! Думаете, Светка просто так сорвалась?! Это все из-за этого проклятого сна! Если вы…
— Думаешь, тут одной тебе плохо?! — взвился Петр. — Думаешь, только с тобой такое сделали?! Подумаешь, не звезда она!.. Тоже мне, несчастье! Да у меня там семья была, сын был, мы на рыбалку… А тут ничего у меня нет! Жена ушла, Андрюшка совсем младенчиком помер… да еще теперь и парень этот, которого я сбил… каждую ночь, каждую ночь…
— Перестаньте орать! — зло крикнул Олег сверху. — Здесь у всех несчастья, но если мы сейчас начнем в них ковыряться, только хуже будет!..
