— Нельзя, — сказала Нина, отставляя чашку и нисколько не обидевшись. — Врач сказал, что тебе нельзя много давать…
— Лина! — вдруг закричал где-то возле окна басовитый старушечий голос. — Лина! Лина!.. А-ах!.. Лина!
— Опять бабулька с кровати падает, — устало сказала какая-то женщина. — Сейчас снова капельницу выдернет! Не могут что ли нормально ее привязать? Где нянька? Опять у нее перекур, что ли?! Ведь заплатили ж, гадюке, хоть бы раз за час рожу свою показала!..
По полу зашаркали чьи-то тапочки. Нина встала и ушла, оставив Ольгу тускло смотреть в потрескавшийся потолок. Ей было очень больно. Она считала, что на своем веку ей довелось испытать всякое, но никогда Ольга не думала, что может быть так больно. Ей казалось, что все кости переломаны и внутренности превратились в кашу. О лице было страшно и думать. Харченко закрыла глаза, стараясь дышать ртом — воздух был спертым, сильно пахло лекарствами, мочой, немытым телом и болезнью.
Нина вернулась и, снова сев на шатающийся стульчик рядом с ее кроватью, пояснила полушепотом.
— Доходит, похоже, бабулька. Бредит уже. И все рвет и рвет ее… желчью… ужас! Дочка ее с нею двое суток просидела, совсем никакая стала — поехала домой поспать пару часов.
— Ты матери моей позвонила? — спросила Ольга, и Нина сочувственно кивнула.
— Два дня назад еще. И ей сказала, и сестре твоей… Только что-то они не торопятся, хотя Волжанск — не такой уж большой город, — она помрачнела. — Оль, мне, конечно, неудобно спрашивать, но у тебя не осталось каких-нибудь сбережений? Все, что мы… — Нина запнулась, — с девчонками скинулись, я уже потратила, но даже и половины того списка не купила, что врачи выкатили… — она извлекла смятую бумажку из кармана ярко-голубых брюк с низким поясом, выставлявшим на обзор загорелый живот и сверкающий синий цветок в пупке. — Здесь все на латыни… ничего не понимаю… Я рассчитывала на твою семью, но их нет и нет… а лекарства нужны сейчас.
— Ничего не осталось, — Ольга закрыла глаза. — Сова все забрал.
— Вот мудак! — с негодованием воскликнула Нина, и на нее снова зашикали, и она виновато покивала, потом зашипела. — Сволочь! И почему его до сих пор никто не грохнул?! Ведь ничего ж этой вороне е…й за это не будет, ничего!.. Хорошо, хоть не убил.
— Ты и вправду считаешь, что это хорошо? — осведомилась Ольга с мрачным юмором. — Врачи хоть что говорят?
— Да ничего они толком не говорят! — Нина поджала губы. — Тут не врачи, а инопланетяне какие-то! Список, вот, только дали… Нет, ну иногда они чего-то говорят, только я ни фига не понимаю! На операцию намекали… но это только если… то есть, когда ты стабилизируешься. Ну и, понятно, деньги, деньги… Слушай, может скажешь, где твои живут, да я к ним съезжу? Не дадут, так отниму — что ж это такое?!..
— Да нет у них ни хрена! — Ольга передернулась, и Нина наклонилась, хотев было положить ладонь ей на запястье, но побоялась, и ладонь повисла в воздухе.
— Сильно больно, Оль, да? Я попрошу, чтоб тебе еще укол сделали…
— Не надо. На дольше хватит. Что с лицом?
Нина промолчала, и Ольга упавшим голосом произнесла:
— Понятно.
— Оль, ты главное не расстраивайся! — торопливо затараторила Нина. — Все образуется. Что-нибудь придумаем. Ты лежи только спокойно, не дергайся, а то иголка выскочит… Пусть тебя прокапает хорошенько. Я вечером перед работой заскочу и покормлю тебя… Ну, пока!
Она помахала Ольге узкой ладонью и исчезла за белой дверью. Ольга вяло улыбнулась потом закрыла глаза и на некоторое время провалилась в милосердное забытье.
Когда она снова открыла глаза, капельницу уже убрали. В комнате горел тусклый электрический свет. Слышались приглушенные голоса, звон ложки о чашку, хруст печенья, шелест перелистываемых страниц и странные звуки, словно кто-то медленно и методично накачивал велосипедную шину.
Закусив губу, Ольга попыталась сесть, и после третьей попытки ей это удалось. Тело возмущенно отреагировало новыми приступами боли, и ей показалось, что чьи-то увесистые кулаки принялись мять ее желудок, точно пытались замесить из него тесто. Тем не менее, она осталась сидеть, оглядываясь суженными от боли глазами.
В палате стояли шесть кроватей. Она занимала ближайшую к двери, на соседней лежала очень бледная девушка, совсем еще девчонка с разрезанной и залепленной пластырем грудью, из которой торчали какие-то трубки, и, закрыв глаза, беззвучно плакала. На двух следующих сидели пожилые женщины, которые пили чай и листали газеты, тихо переговариваясь друг с другом. У одной из них на шее был страшный свежий ожог. На пятой кровати спала женщина средних лет, укрытая старым красно-белым одеялом до подбородка, вздрагивающая и болезненно постанывающая во сне. На шестой же лежала старушка с растрепавшимися молочно белыми волосами и морщинистым, словно бы ввалившимся внутрь черепа лицом. Ее одеяло было наполовину сброшено на пол, ноги косо свисали с кровати, трикотажная рубашка задралась почти до середины дряблых желтоватых бедер. Глаза старушки были плотно закрыты, и голова методично чуть вскидывалась на подушке в такт каждому сухому судорожному вздоху, будто кто-то в насмешку поддергивал ее за крепкую нить, привязанную к вздувающимся и опадающим губам. С далеким и каким-то равнодушным чувством, из сомнения сразу же перешедшим в уверенность Ольга поняла, что та умирает.
— Где ж дочка-то ее? — негромко произнесла одна из женщин. — Так и не успеть ведь может… Ох!.. И некому-то… Девочка возле двери совсем плохая… а подружка ее ушла…
Она встала и, тяжело переваливаясь, подошла к окну. Наклонилась, с усилием забросила ноги хрипящей старушки на кровать и прикрыла ее одеялом.
— Нянька-то заглядывала недавно, — заметила другая женщина, шелестя газетой. — Губами только почмокала — и, поминай, как знали!.. Конечно, чего с умирающими стариками возиться? Вот год назад, когда я здесь лежала, другой персонал был… сестричка Танечка — заботливая, хорошая такая… Сказали, в декрете она сейчас…
Ее собеседница, возвращаясь к своей кровати, хмыкнула.
— Да, никому мы тут не нужны.
Ольга, отвернувшись, сползла обратно на подушку и закрыла глаза, чувствуя, как по щекам медленно текут слезы. Было больно — так больно — казалось, даже воздух вокруг стал болью.
Никому мы тут не нужны…
Удивительно, что в этой иллюзии боль настолько реальна.
Ольга резко открыла глаза и уставилась в потолок мутным от боли взглядом. Потолок раскачивался и то и дело принимался кружиться вокруг своей оси, и тогда она снова опустила веки — так думать было легче.
Ну конечно! Иллюзия! Сон! Алина говорила… Нужно только проснуться! Только как понять, когда именно она проснется? Уже был один сон, в котором с остальными вокруг нее происходили ужасные вещи, в котором существо со страшным изъеденным лицом плеснуло в нее кислотой, как она это сделала когда-то, и это тоже было жутко больно и абсолютно реально… Сколько можно? Кто в сопливой молодости не совершал идиотских и жестоких поступков, о которых жалел впоследствии? Сейчас она бы такого не сделала… Только вот когда наступило это сейчас — до того, как они приехали в тот особняк, или сию секунду?
Нужно проснуться! Нужно не верить в эту боль, и тогда она исчезнет!
— Нет, малышка, не исчезнет, потому что я в нее верю, — сочувственно сказали рядом. Ольга открыла глаза и повернула голову. Рядом с кроватью, на расшатанном стульчике сидел Лешка с наброшенным на плечи белым халатом, и доброжелательно смотрел на нее, уткнув локти в ноги и умостив подбородок на переплетенных пальцах, — ни дать, ни взять, любящий брат, забежавший проведать прихворнувшую старшую сестричку. Никто в палате не обращал на него внимания, словно его тут и не было.
— Верни меня обратно! — прошептала Ольга, пытаясь приподняться, но Лешка настойчиво и заботливо уложил ее обратно.
— Тихо, тихо. Тебе нельзя двигаться. А то еще, чего доброго, кишки вывалятся… Здорово тебя твой приятель обработал! От лицезрения такого возвышенного проявления чувств просто слезы наворачиваются! — он усмехнулся и откинулся на спинку стула.
