Выйдя из экипажа, ее спутник — она уже не знала, как его называть, — протянул ей руку. Обскура сделала вид, что этого не замечает, и спустилась без его помощи. И тут же невольно вскинула голову, впечатленная мощным строением: в Париже она никогда не видела подобных строений, с которым могла сравниться разве что городская ратуша. Убеждение, что стоящий рядом с ней человек — действительно торговец часами, слабело с каждой минутой. Но он не позволил ей слишком долго рассматривать особняк — точнее сказать, настоящий замок — и, вновь предложив ей руку, повел по ступенькам лестницы к главному входу. Обскура шла с трудом, чувствуя, как подкашиваются ноги. Оказавшись на верхней площадке, она вздрогнула: две огромные сторожевые собаки, каждая размером с теленка, приблизились и, не издав ни звука, обнюхали ее.

— Не бойтесь, — сказал ее спутник, — они не нападут на вас, разве что вы побежите.

Эти слова лишь усилили ее страх.

Он толкнул огромную стеклянную дверь, защищенную узорчатой стальной решеткой, и ввел Обскуру в холл, от размеров которого у нее захватило дыхание: он был больше, чем неф кафедрального собора. Монументальная лестница с мраморными перилами вела на второй этаж.

Вдруг в противоположном конце холла распахнулась дверь, и на пороге появился какой-то человек. По мере того, как он приближался, Обскура все больше угадывала в его облике что-то знакомое. Усатый блондин с грубыми чертами лица, округлые плечи, клетчатый костюм. Она не знала этого человека, но прежде несколько раз его видела — он следовал за ней, всегда на расстоянии, когда она уходила из дому. Когда он был уже в двух шагах, она неожиданно вспомнила, что точно такое же описание дал ей доктор Корбель! Значит, он был прав и во всем остальном?..

— Я услышал экипаж. Не знал, что ты сегодня приедешь.

Он говорил громко, и голос его эхом отдавался под сводами холла.

— Я тоже, — произнес покровитель Обскуры, но гораздо тише, как будто боялся быть услышанным.

— Кто это? — шепотом спросила она.

— Мой брат, — со вздохом ответил ее спутник.

Обскура ничего не понимала. Встретивший их человек ничем не напоминал ее покровителя и мог приходиться ему кем угодно, но только не братом. Возможно, он мог бы быть братом Жюля Энена, но только не того незнакомца, с которым она приехала.

— Нельзя терять времени.

Обскура вздрогнула, потом обернулась к тому, кого про себя по-прежнему называла Жюлем Эненом. Он произнес эту фразу очень быстро, сухим и повелительным тоном, не допускавшим ни малейшего возражения.

— Ты какой-то напряженный. Что-то случилось?

— Нет, ничего. Просто я тебя не ждал…

— Не забудь о негритянке. У нас всего одна ночь.

— Одна ночь? А что такое?

— После я ни за что не отвечаю.

— Полиция?

— Пока еще нет, — ответил Люсьен Фавр, больше ничего не уточняя.

Его брат пристально взглянул на Обскуру, потом с серьезным видом кивнул.

— Да кто вы, в конце концов?

Об обращении на «ты» больше не могло быть и речи. Дрожа, Обскура смотрела на своего спутника. Он указал ей на герб над камином, в котором можно было сжигать целые стволы. На бронзовой пластине были вырезаны мастерок, кузнечные мехи и снопы пшеницы. Она по-прежнему ничего не понимала. Усач приблизился и протянул ей руку. Ей захотелось вцепиться в Жюля Энена, но тот уже отошел.

— Следуйте за ним, — сказал он, не глядя на нее. — Он вами займется.

Внезапно она осознала, что он уже второй раз называет ее на «вы» — очевидно, в ответ на ее собственное обращение, — и это открытие заставило ее похолодеть. Усач улыбнулся ей широкой улыбкой, обнажив изуродованную, изъязвленную верхнюю десну. Что же делать? Бежать? Но куда? И потом, на улице собаки… Она даже не знала, что этим двоим нужно от нее, и не хотела знать, поскольку на память ей опять пришли слова доктора Корбеля.

Жан Корбель… В первый раз, когда она его увидела, ей захотелось уцепиться за него, как за якорь спасения. Молодой мужчина казался таким невинным, почти святым… Но у нее не хватило духа остаться с ним. Простой медик без гроша в кармане… И потом, у него уже была своя жизнь, другая женщина… Да и что бы она с ним делала?..

Но, по крайней мере, она могла бы его выслушать… Хотя разве она не предчувствовала всю жизнь, что не доживет до старости?

Обскура внезапно побледнела, что придало ее лицу захватывающую красоту обреченности, и стала подниматься по массивной парадной лестнице вслед за своим палачом — медленно, словно шла на эшафот.

Габриэль Корбель неподвижно сидел за большим верстаком в глубине мастерской. Лишь его руки, лежащие на деревянной столешнице, слегка дрожали. Еще никогда прежде Жан не видел его таким, но теперь понимал, что исчезновение Сибиллы его совершенно уничтожило. Через двадцать лет после смерти жены его невестка словно бы восполнила ее отсутствие, помогая ему каждый день в мастерской или в магазине и внося оживление в его жизнь. Но теперь Жан опасался, что это никогда уже не возобновится. Дряхлый, согбенный, отец его казался собственной тенью, и Жан, свидетель этого крушения, был в отчаянии от своего бессилия и чувства вины: он понимал, что сам вызвал катастрофу, разрушившую его привычную вселенную. К мучительной тревоге за жизнь Сибиллы добавилась скорбь, вызванная нынешним состоянием отца.

Жан не мог оставаться один в своей квартире, дожидаясь возвращения Анжа. Он злился на себя, что не помешал мальчику в его рискованном предприятии. Мысль о том, что спасение Сибиллы может зависеть от такого юного существа, была ему невыносима — не говоря уже о том, что теперь его тревога удвоилась.

Несмотря на поздний час, они не опускали стальные жалюзи над витриной. Силуэт Лувра на противоположном берегу Сены все еще был заметен на фоне потемневшего неба. Редкие прохожие порой заглядывали в окно, удивленные тем, что в магазине красок по-прежнему горит свет. Но, лишь на секунду задержавшись, они шли дальше. Каждый раз при виде очередной тени Жан вздрагивал, надеясь, что это один из тех, кого он ждет, но каждый раз надежда оказывалась тщетной. Однако он продолжал ждать новостей от Жерара и Анжа, испытывая страх за ребенка, который мог угодить в руки преступника, и терзаясь неизвестностью, поскольку не мог даже предположить, куда его увезли.

В половине одиннадцатого Габриэль поднялся и ушел к себе. Жан остался один в этом месте, которое было знакомо ему до самых укромных уголков, но в этот вечер казалось абсолютно чуждым. Да и где он мог почувствовать себя как дома в нынешнем состоянии? У себя в кабинете? Но принимать пациентов сейчас было выше его сил.

Наконец, в одиннадцать вечера, на пороге показался массивный силуэт Жерара. Жан бросился навстречу другу, запыхавшемуся от быстрой ходьбы.

— Я так и думал, что найду тебя здесь.

— Ну что? — поторопил его Жан.

— Она во всем созналась. Она знала с самого начала. Она сказала мне, что ее сын нарисовал репродукцию «Завтрака на траве», используя вместо натурщицы труп!

— Кто она?

— Его мать, Нелли Фавр, моя пациентка. Она пыталась его обелить. Стоило мне лишь упомянуть о ее портрете работы Мане, и я услышал целый поток откровений!

— А что Бланш?

— Когда я рассказал ему о моем визите к Фавру, я думал, он меня вышвырнет, но в конце концов он все же дослушал меня до конца. Предсмертная фотография отца на столе Фавра и слова его матери произвели нужный эффект. Он прямо-таки разрывался между амбициями и страхом скандала, но в конце концов амбиции взяли верх. Думаю, его порадовала мысль о том, что он сможет изучать у себя в клинике столь любопытного и к тому же занимающего высокое общественное положение пациента, как Люсьен Фавр.

— Тогда нам надо действовать. Оставайся здесь и жди Анжа, пока я схожу за полицией. Без него мы не узнаем, куда поехал Фавр.

— Так где же он? — с беспокойством спросил Жерар, оглядывая магазин, словно ожидал, что Анж сейчас выйдет из какого-нибудь шкафа.