Хотя с того момента прошло уже много часов, Жан по-прежнему был потрясен своей ошибкой — как будто эти две женщины стали для него одной! Притом что с первой он прожил долгие годы, она всегда была рядом с ним, помогала его отцу в мастерской, скрашивая одиночество старика; а вторая — бывшая проститутка, ушедшая из публичного дома на содержание к капризному негоцианту, — была ему почти незнакома, к тому же не приносила ничего, кроме несчастий, и в конечном итоге могла привести к гибели.

Чем больше он думал о Сибилле теперь, когда ее не было рядом с ним, тем больше осознавал, насколько она была благородна и великодушна. Он вспоминал ее улыбку, ее постоянные знаки внимания, ее забавные рассказы, ее точные и остроумные характеристики разных людей, ее мужество при столкновении с превратностями судьбы, ее легкость, развеивающую его мрачное настроение и дающую новые душевные силы, когда он был деморализован после особенно тяжелого рабочего дня… Перспектива потерять ее ужасала Жана до такой степени, что еще немного — и он мог оказаться под наблюдением Жерара в клинике доктора Бланша… Чувство вины за то, что он не сумел ее уберечь, еще более усиливало терзающую его боль.

Порой ему на ум приходили слова Равье, и все же, как ни неприятна была мысль о том, что Сибилла захотела «развеяться», такая перспектива была гораздо менее пугающей. После этого мысли его неизбежно устремлялись к Обскуре — несмотря на то, что ее смех во время последней встречи обжег его, словно удар кнута. Странная смесь бесстыдства и какого-то непонятного душевного надлома по-прежнему влекла его к ней. Но одни и те же вопросы не давали ему покоя: что она делала возле театра «Жимназ»? и почему она не жила в том доме, до которого он совсем недавно ее провожал? Он чувствовал себя одураченным и не мог избавиться от подозрений в ее причастности к похищению Сибиллы.

Но в таком случае Обскура могла каким-то образом навести его на след, ведущий к Сибилле.

Оказавшись наедине с отцом в пустом магазине, Жан почувствовал себя еще хуже, чем ожидал. Он понял, что не в силах держать отца в неведении. Каждый вечер на протяжении четырех лет Сибилла хоть ненадолго заходила в его мастерскую, чтобы проведать старика и немного с ним поболтать. Ее сегодняшнее отсутствие не могло не встревожить Габриэля.

Поскольку в своем нынешнем состоянии Жан не был способен ни на какие дипломатические ухищрения, он без обиняков объявил отцу об исчезновении Сибиллы и поделился с ним своими опасениями на этот счет. Вначале Габриэль, казалось, даже не понял, о чем идет речь, и это обескуражило Жана, которому и без того было мучительно трудно сообщить ему такое известие. В нескольких фразах он обрисовал общую картину, снова упомянул об убийце, одержимом навязчивой идеей подражания Мане и реализующем свои творческие амбиции столь жутким образом, и в заключение сказал, что, возможно — ему не хотелось говорить об этом с уверенностью, — Сибилла похищена им ради создания очередного «шедевра», из-за своего необыкновенного сходства с натурщицей Мане, Викториной Меран.

Наступило гробовое молчание.

— Викторина… — проговорил наконец Габриэль после паузы. — Однажды она тоже приходила сюда за красками… Я узнал ее, потому что она была так похожа на женщину с картины «Железная дорога»… Странно, что Мане каждый раз придавал ее лицу разные черты… но при этом она всегда была узнаваема. Какой темперамент!.. Этот творческий союз художника и натурщицы длился так долго, что некоторые ошибочно принимали его за любовный…

Жан наконец понял, в чем дело: отец хотел удержать весь этот кошмар на расстоянии. Он был уже в том возрасте, когда подобные испытания могли оказаться слишком тяжелыми, чтобы их выдержать… Его голос прерывался, звучал почти неслышно, как у ребенка, сжавшегося в предчувствии побоев.

Опершись рукой на мраморную столешницу, он застыл неподвижно. Лицо его буквально в один миг осунулось, отчего борода стала казаться шире. Сейчас он был воплощением отчаяния и полной покорности судьбе. Видя отца в таком угнетенном состоянии, Жан горько пожалел о том, что все ему рассказал, и его чувство вины еще усилилось.

Он хотел как-то исправить ситуацию, но Габриэль сказал, что хочет побыть один, и Жан с тяжестью на сердце поднялся к себе.

Что же он наделал?! Теперь, после Сибиллы, еще и отец… Два единственных существа, которые были его семьей и всей его вселенной, покидали его. И только он мог попытаться что-то сделать, чтобы их вернуть. Чтобы восстановить то, что, как ему казалось, он сам же и разрушил.

Тишина и пустота квартиры сводили его с ума. Он чувствовал себя подопытным животным, предназначенным для вивисекции и в тревоге мечущимся по клетке, предчувствуя свою судьбу.

Он больше не мог оставаться в этих стенах, хранящих следы присутствия Сибиллы — букет астр, который она принесла три дня назад со спектакля, вышивку с узором из роз, которую она все никак не могла закончить, и другие подобные мелочи, отовсюду бросающиеся в глаза. Жан не мог смотреть на все эти вещи и не думать о том, что сама Сибилла находится сейчас непонятно где, в руках убийцы, и, может быть, как раз в эти мгновения умирает мучительной смертью… Он как будто пребывал в одной квартире с призраком и, чтобы избавиться от этого ощущения, выпил гораздо больше вина, чем обычно. Это, конечно, было очень некстати, поскольку именно сейчас от него требовалось сохранять ясность мышления и не терять даром времени — каждый час был на счету. Не говоря уже о том, что вино почти не помогало обо всем этом забыть…

В конце концов Жан вскочил, поспешно оделся, нахлобучил на голову котелок и вышел из дому. Был поздний вечер, но еще не совсем стемнело. Он направился на другой берег по мосту Карусель. Посередине моста, на одинаковом расстоянии от двух берегов, можно было без помех любоваться мерцающими на небе звездами — свет уличных фонарей сюда не доходил. Какое-то время Жан простоял на мосту, глядя на небо и жадно вдыхая свежий воздух, чтобы развеять опьянение. Но даже если звезды и предсказывали его судьбу, он не мог расшифровать их предсказаний. Наконец он оторвался от этого бездумного созерцания и продолжил свой путь.

Он сомневался, что полиция приложит серьезные усилия, чтобы найти какую-то безвестную комедиантку, жену нищего медика. Поэтому ему не следовало оставаться в стороне.

Минут через двадцать, пройдя несколько улиц, еще довольно оживленных в этот час, Жан оказался на улице Рише. Грохот фиакров и шум голосов представляли разительный контраст с тем состоянием сосредоточенной одержимости, в котором он пребывал.

Обскура имела право уходить из дома одна, но при этом не должна была встречаться с мужчинами. Жюль Энен намекнул ей на это с самого начала. Он снял для нее отдельные апартаменты с тем условием, что каждый вечер она должна быть дома — во всяком случае, возвращаться не слишком поздно. И разумеется, он легко мог выяснить, где она бывает. Разве не достаточно для этого подкупить консьержку? Или нанять кого-то для слежки? Столько предосторожностей, чтобы сохранить ее только для себя — но при этом даже не пользоваться ей! Однако Обскура смирилась и с этими условиями, и со своим вынужденным целомудрием. Она встречалась только с подругами и возвращалась домой не позже полуночи. Какой-то необъяснимый страх мешал ей обмануть своего покровителя и сблизиться с кем-то другим — например, с тем очаровательным молодым медиком, которого она чуть не притащила к себе из «Фоли-Бержер». Его даже не пришлось долго соблазнять: он сразу втюрился в нее без памяти.

Чтобы забыть об установленных для нее ограничениях, она пыталась чаще вспоминать о преимуществах своего нынешнего положения: прежде всего, очаровательная квартирка, спокойная безбедная жизнь, Эктор, ее попугай… Однако зачастую она спрашивала себя, как может такой вялый, бесцветный тип, как Жюль Энен, вызывать у нее страх. Впервые в жизни она встретила человека, в котором чувствовала своего господина, и тот факт, что им оказался именно этот мозгляк, вызывал у нее отвращение.