«Все, — подумал он, — это конец. Я убил человека, я этого не поправлю, я не сумею его вернуть. И это конец мне. Потому что я теперь другой. А что значит — я теперь другой? Это значит, меня прежнего нет, я подписал себе приговор, я перечеркнул себя. Я проклят, я недостоин ничего, недостоин прежнего себя. Все, что я любил, книги, которые я читал, музыка, которую я слушал, — все это теперь не для меня, после всего, что случилось, я не могу это читать, я не имею права этого слушать, я недостоин моих собственных мыслей, я червь, я ничто. Фредди, прости меня, я не должен больше слушать твою музыку, я убил по-настоящему, не в мыслях, а наяву, ты сочинял, ты придумывал, ты спел, а я убил. Мне незачем больше жить, я не смогу жить с этим, а если и смогу, то последышем самого себя, жалкой тварью и гнилью, еще секунда, и меня не будет прежнего, я труп и прах. Что же я наделал, что же это, те, кого я любил, простите меня. Это наши последние секунды вместе, я уже ничего не прошу, только, пожалуйста, хоть секунду еще побудьте со мной, пусть вы уйдете, да, да, уходите, только сначала простите. Брайан, я любил твою музыку больше, чем музыку Фредди, прости меня. Простите, простите меня все. Джимми и Роберт, Ритчи, Кен, Нодди и Джим, Андрэ и Ханси, и вы, новые, — Мортен, Гленн, Вибеке, Фредрик и Йонас, Блэкхарт, Нагаш — простите меня. Я предал себя и предал вас. Простите, простите, простите».

С ним случилась истерика. Соскользнув на бок, снова попытавшись встать и упав на четвереньки, в надрыве отчаяния, словно ища что-то, он попытался сделать несколько шагов по полу; снова повалившись, куда-то плывя вместе с комнатой, он видел, как девушка, бесчувственно встав, словно не замечая его, двигаясь как во сне, зачем-то подошла к столу и, что-то взяв там, пошатываясь, вернулась и упала животом на кровать; перевернувшись на бок, по-детски подложив ладошку под голову и подтянув колени, Наташа другой рукой что-то искала рядом с собой, девушка что-то говорила ей. Музыка угасала. Беспорядочно двигаясь на кровати и ворочаясь, Наташа и девушка говорили что-то бессмысленное друг другу, их голоса, словно жившие отдельно от них, пробивались к нему сквозь затихавшую музыку; слыша, но не различая их, он захотел снова подняться и лечь между ними, но не смог. Огромная усталость, накрывая все, накатилась на него. Сил не было. Лежа, он попытался еще раз подумать о том ужасе, который с ним случился, но мысли понеслись вскачь, какие-то посторонние, невесть откуда взявшиеся слова запрыгали у него в мозгу, все вдруг стало легким, текуче-стремительным, бессмысленным, рванулось куда-то в пустоту и унесло его за собой.

Солнце, чуть замедленное тюлем на окне, рванувшись дальше, текучей желтизной пробившееся сквозь веки, выхватило его из сна. В какой — то полусолнечной одури, с первой же секунды понимая, что он должен делать, но двигаясь как во сне, шатаясь и натыкаясь на предметы, он добрел до ванной и обратно; бессмысленно быстро одевшись, склонившись над спящей раскинув руки Наташей, он потеребил ее за плечо; не чувствуя, она отвернула голову; уйдя лицом в покрывало и раздвинув ноги, девушка лежала рядом с ней. Взглянув на часы, увидев стрелки, показывавшие полседьмого, затвержено помня время московского поезда, склонившись к Наташе, он потеребил ее снова; открыв глаза, мутно глядя на него, но без паузы, не задавая никаких вопросов, она встала; тяжело и нетвердо ступая босыми ногами, она двинулась в ванную; присев в коридоре около боеголовки, с бессмысленной тщательностью он проверял крепость затянутых вчера накрепко узлов. Успевшая вернуться в комнату Наташа, уже одетая, подошла к нему; видя ее ноги на высоких каблуках рядом с собой, на секунду прохваченный толчком похоти, но не осознавая этого, торопливо встав, собирая утренние силы, он приподнял рулон с боеголовкой за стягивающие его веревки; сгибаясь, мелкими шажками идя вслед за Наташей, он вынес его на лестничную площадку; защелкнув за собой дверь и втиснувшись вместе с боеголовкой в лифт, они спустились вниз. «Газель» стояла на том же месте у подъезда, со склонившегося над ней дерева на крышу ее упало несколько листьев. Втолкнув боеголовку в салон, открыв капот и вновь закоротив клеммы, он включил двигатель; покинув затененный двор, миновав арку, они вырулили на залитую солнцем улицу; со вчерашнего дня помня карту, держа в памяти путь к вокзалу, он вывел машину в правый ряд; сверяясь по табличкам, машинально прикидывая в уме по минутам все то, что им предстояло сделать на вокзале, он вел машину мимо череды искрящихся на солнце витрин; разгладив на коленях платье, кажется, только сейчас наконец проснувшись, Наташа торопливо оглядывалась, узнавая путь. Вдруг затихнув, словно приведенная в растерянность внезапно пришедшей мыслью, желая, но не решаясь сказать, она коротко повернулась к нему.

— Мы сейчас на вокзал едем?

— Да.

Что-то почувствовав в ее голосе, он повернулся к ней:

— А что?

Борясь с собой, словно чувствуя свою вину перед ним, она потерянно подняла на него глаза.

— Мне нужно домой. Забрать кое-что.

— Документы?

— Нет, у меня паспорт с собой.

— А что тогда?

Секунду помешкав, с обреченной решимостью она вновь подняла глаза на него.

— У меня там кролики.

— Кто?

— Кролики. Кузя и Киса. Я не могу их оставить.

— Ты ж говорила, у тебя котенок.

— Котенок тоже, но котенка я могу Струйской оставить, он ей нравится, она сама просила, а кроликов никто не возьмет, их не на кого оставить, они у меня давно, за ними надо уметь ухаживать, они пропадут без меня.

— Они у тебя прямо в квартире живут?

— Да. Даже без клетки, прямо по квартире бегают.

— Тебе в квартире нельзя появляться, они знают твой адрес, либо в самой квартире, либо в подъезде могут тебя сторожить.

— Я думала об этом. Я Струйскую пошлю, ключи ей дам, у нее сумка есть большая спортивная, на молнии, она в сумке кроликов вынесет. Ее ж они не знают, мало ли зачем она в подъезд заходит.

— Если только они не у самой квартиры.

— Ну, может, не у самой. — Взволнованно, почти со слезами она повернулась к нему. — Сереж, я не могу Кузю с Кисой бросить.

— Я понимаю.

— Ты правда понимаешь?

— Да. Это я понимаю.

Благодарно-торопливо она придвинулась к нему.

— Я к Струйской сразу заскочу, она быстро сходит.

Решившись, понимая, что все равно не сможет поступить иначе, кивнув ей в сторону карты и получив подсказку, как поворачивать в сторону Профсоюзной, он вывернул руль направо.

— Ладно, поехали.

В просветах между деревьями справа мимо них замелькали старые советские дома.

— Откуда у тебя кролики?

Облегченно-радостно, она ясными глазами взглянула на него.

— Я себе Кузю на день рождения подарила. Три года назад, я как раз перед своим днем рождения по улице шла, начался дождь, ну, я свернула в зоомагазин. А там были клетки с кроликами. И у одного из них был такой взгляд… Такой умный, серьезный, как у человека. Он как будто меня ждал. Ну, я узнала, сколько он стоит, у меня денег не было, но я его забыть не могла, у меня его взгляд перед глазами стоял, я знала, что он будет мой. Я тогда еще в мультипликационной студии работала, на дом халтуру взяла, ну и девчонки на работе, они видели, что Лидина сама не своя ходит, добавили немного, и я его купила себе на день рожденья. В магазин бежала, тряслась, как бы его не купил кто-нибудь, я туда до этого даже заходить боялась, чтоб он не привык ко мне: вдруг я потом не сумею его купить. Я потом, когда его купила, домой как на крыльях летела, я сразу решила, что он у меня не будет в клетке жить. Он у меня по всей квартире бегает, спит со мной, утром по голове у меня прыгает, будит меня.