К вечеру старику стало плохо. Он сворачивался, вытягивался, садился на корточки, зажимая живот подушкой, он не стонал, только покряхтывал. Я сказал медсестре, она сделала укол, и старик притих и уснул.

А я пытался представить, как мы встретимся утром. После завтрака я вышел в холл, чтобы не пропустить ее появления. Наконец она показалась в конце коридора. Это было похоже на обход войск генералом. Она впереди, на шаг сзади лечащие врачи, две пожилые тетки. В белой шапочке, белом халате, не коротком, но открывающим всю длину ее ног, в общем, было на что посмотреть. Она показалась мне такой ослепительно красивой, что, если бы я ее не знал, а случайно попал в больницу, вряд ли бы решился завести с ней роман.

Она вошла в палату, поздоровалась, улыбнулась. Пожилая врачиха с красными от старости и стирок руками записывала назначения.

— Гастроскопию, колоноскопию, ректороманоскопию…

— Но у меня снизу все хорошо.

Я не сказал, зачем мне засовывать в задницу три метра шланга. Я старался быть деликатным.

— Вот и убедимся, что все хорошо. — И продолжила: — Консультации уролога, кардиолога, стоматолога, ультразвуковое обследование по полной программе.

— Щитовидку тоже? — спросила врачиха.

— Естественно, — подтвердила она и продолжила: — Окулиста, отоларинголога, и запишите на томограф в Институт неврологии.

И я вдруг понял: она старается не для меня, а для себя, она хотела знать о будущем муже все. Не только хотела, но и могла. Она ничего не упустила, я ей рассказывал об автомобильной аварии, и она посылает меня на томограф, а вдруг у меня в мозгах какая-то микросхема сдвинулась, зачем же ей иметь дело с идиотом, а тем более рожать от него детей. Все правильно, конечно, только не на равных, она меня могла проверить, а я ее не мог.

Она пересела к старику, послушала его сердце и сказала:

— Николаю Ивановичу рентген легких и готовьте к выписке.

— У меня все болит, — начал старик.

— Это нормально. В вашем возрасте и должно болеть.

На старика у нее ушло секунд тридцать, и она вышла из палаты.

Чтобы попасть на гастроскопию, больные ждали не меньше недели. Меня она отвела на следующее утро. Смотрела меня сама заведующая. Меня смотрели только заведующие, молодые женщины слегка за тридцать, смотрели с уверенностью профессионалов: есть некачественный материал, его надо сделать качественным. Я задыхался, у меня распирало желудок, а они по очереди смотрели в свой перископ и обсуждали:

— Ноль два.

— Может, обколем?

— Это у него первая. Луковица не деформированная, посадишь на омез, через неделю затянется.

Все ее предварительные диагнозы подтвердились. Нашли и язву, и гиперацидный гастрит.

После гастроскопии мы вышли на лестничную площадку покурить.

— Я не могу при тебе. Я зажимаюсь. Ты выходи, когда меня смотрят, — попросил я.

— Идиот, — ответила она. — Когда я рядом, это гарантия, что ничего не пропустят. Пошли дальше.

Теперь меня смотрела заведующая отделением практологии, блондинка с пышной грудью.

— Снимай штаны, — сказала блондинка. — Залезай на стол, опирайся на локти. В общем, в позицию, какую мужики называют раком.

И тут я взбунтовался:

— При посторонних не буду.

— Он говорит, что при мне зажимается.

— Подруга, мальчика надо раскрепощать. Ладно, выйди, а то он сейчас так зажмет свою кишку.

Она вышла. После осмотра мы втроем пили чай в кабинете блондинки.

— Кишка у него ничего, — откомментировала осмотр блондинка. — Но предрасположенность к геморрою есть. Ты проследи.

— Прослежу, — ответила она.

— И член у него хороших кондиций, у моего, пожалуй, поменьше.

Я чувствовал, как у меня краснеют уши, лицо и даже шея. Блондинка рассмеялась.

— Какая прелесть! Он краснеет. Подруга, где ты его нашла? Он был в глубокой консервации?

Мне хотелось только одного: скорее попасть в палату, лечь и забыть эти осмотры и обсуждения.

Я добрался до палаты и лег. Старик лежал отвернувшись к стене и, по-видимому, спал. И вдруг я услышал, что он плачет. Он плакал всхлипывая и шмыгая носом, как мальчишка.

— Николай Иванович, что с вами?

— Выписывают. Я же не доеду, у меня все болит. Говорят, укол сделают на дорогу. Укол четыре часа действует. А мне час до вокзала, четыре часа на электричке, потом два на автобусе до деревни. И сразу дом надо топить, настыл за два месяца, дров надо принести, а я если тяжелое поднимаю, сразу болеть начинает. Говорят, язва. Но боль от язвы через неделю проходит, когда лечить начинают. Сказали бы правду, тебе год жизни остался. У меня кой-какие деньги отложены, нанял бы старуху, чтобы ухаживала, купил бы лекарств, которые обезболивают, у нашего фельдшера только таблетки, они мне не помогают. Вить, сходи к заведующей, она тебе не откажет, может, оставит хотя бы недели на две, пока не потеплеет. Ты же ее знакомый, она тебя по всем врачам сама водит.

— Схожу, — согласился я. — Только покурю.

— Я тоже покурю.

Пока мы дошли до лестничной площадки, старик два раза останавливался передохнуть. Он задыхался.

Я постучал в ее кабинет, услышал «да» и вошел. Она что-то писала, улыбнулась мне.

— Я сейчас закончу. Да, на субботу и воскресенье я тебя отпускаю домой.

— Ко мне домой или к тебе?

— Можешь ко мне, после всех переживаний тебе нужны положительные эмоции.

— Моему старику по палате совсем плохо. Можно его оставить хотя бы недели на две?

— Нельзя.

— Почему?

— У него рак желудка с метастазами в легких. Он неоперабелен. Ему жить осталось не больше месяца.

— Скажи ему об этом. У него есть небольшие сбережения, он наймет сиделку, покается, причастится.

— Или возьмет ружье и перестреляет местных врачей за то, что запустили болезнь, вовремя не поставили диагноз.

— Тогда пусть умрет здесь, в больнице.

— Нет. Через неделю он будет ходить под себя. У меня нет санитарок убирать за ним. По инструкции я должна отправить его домой. Извини, у меня много работы.

— Она сказала, что местные врачи долечат, — соврал я старику.

— А не сказала, я до осени дотяну? Сажать мне картоху или не сажать?

— Конечно сажать.

А что я ему еще мог сказать. Он стал запихивать в трехлитровые банки трусы, майки, тапочки.

— Зачем банки-то? Лишняя тяжесть.

— А если еще год жить? Надо огурцов на зиму засолить.

Пока паковался, он устал, присел передохнуть, с трудом пропуская воздух через легкие.

Я перехватил ее в коридоре.

— Может, больничная машина довезет его хотя бы до вокзала? У него совсем нет сил.

— Не довезет, — ответила она. — В больнице три машины. Две на ремонте, третья в разгоне. Мы уже две недели не можем получить постельное белье из прачечной. Извини. — И она прошла в кладовку сестры-хозяйки.

Я бросился к телефону, соображая, кто из моих приятелей может отвезти старика на вокзал. Начал звонить. Занято, занято, занято. Середина рабочего дня. Я пересчитал свои деньги. В один конец до вокзала хватит.

Старика в палате уже не было. Я выглянул в окно. Он с двумя сумками ковылял на своих прострелянных ногах по больничному двору.

Пока я оделся, спустился на лифте, на троллейбусной остановке никого не было. Я сел в следующий троллейбус. Все равно я приеду раньше него. Посажу в поезд, дам денег попутчикам, чтобы проследили, помогли.

Я ждал его у касс Ярославского вокзала. Сбегал к отправляющейся электричке. Мог ведь сесть и без билета, старика не высадят, если покажет справку из больницы. Он так и не появился. И я понял, что никогда этого старика уже не увижу и ничем не смогу помочь.

Я не вернулся в больницу и поехал к себе домой. Она позвонила на следующее утро и спросила:

— Что случилось?

— Ты поступила со стариком как сука! — сказал я.

— Да, как сука, — спокойно подтвердила она. — Кстати, сука — это высшее проявление эволюции. Она запрограммирована на выживание и продолжение рода. А на месте старика лежит уже другой. Если я ему вовремя поставлю диагноз, я его вылечу.