– Вот дура! Забыла про задвижку!
Она бросилась к двери и налегла на нее изо всех сил, знаком призвав Луицци на помощь; барон машинально подчинился. Тут они услышали скрежет проворачиваемого в замке ключа и почувствовали, как незнакомец толкнул дверь, которая слегка поддалась, так что он, очевидно, понял, что она удерживается не просто задвижкой, и навалился с еще большей силой, крикнув:
– Мариетта! Мариетта!
Но Мариетта (теперь мы знаем имя служанки) воспользовалась моментом, чтобы исправить свою ошибку, и задвинула засов. Не медля ни секунды, она взяла Луицци за руку и повела дальше, в то время как неизвестный неистово вертел ключ в замке.
В темноте ночи сад казался бесконечным; Луицци бездумно следовал за своей провожатой, не вполне отдавая себе отчет в том, что происходит; он даже не успел удивиться, поскольку удивление все-таки требует некоторого размышления; он не знал ни куда идет, ни к кому идет; наконец они вышли к углу флигеля, соединенного с особняком длинной крытой галереей. Распахнулась небольшая дверца, и Луицци поднялся по двенадцати ступенькам винтовой лестницы, застеленной коврами, и оказался сначала в маленькой и слабо освещенной прихожей, а затем в тесной гостиной с висячей алебастровой лампой. Жарко пламенел камин; стол был накрыт на двоих, пронзительное благоухание наполняло это тесное убежище.
– Подождите здесь, – попросила Мариетта и оставила барона одного.
Прежде чем подумать о том, что его ждет, Луицци машинально осмотрелся. Место, где он находился, удивляло странным слиянием самой сластолюбивой роскоши и скрупулезной благочестивости. На шелковых обоях – изображения святых и распятия. На полках книжного шкафа – брошюрованные томики новомодного романа рядом с молитвенниками в великолепных переплетах; на столиках с вычурными ножками – вазы с чудесными цветами, над ними – «Святая Цецилия» в рамке, украшенной поверху освященным букетом самшитовых веточек; наконец, в полуалькове – диван, заваленный подушками, а в глубине комнаты – широкое зеркало с голубыми муаровыми занавесками. Над изголовьем дивана возвышалась «Дева семи скорбей», а над изножьем – распятие из слоновой кости на черном бархате. Луицци рассматривал эту то ли спальню, то ли молельню со странным волнением; вскоре нагрянули и соображения насчет способа, с помощью которого он сюда попал. Человек, который следил за гостиницей, ломился в садовую калитку и обладал ключом от нее, был, надо думать, любовник. Но разве сам Луицци не похож на счастливого возлюбленного? Если бы кто-нибудь увидел, каким образом барон проник к маркизе дю Валь, мог ли этот кто-нибудь подумать, что он шел наудачу? И все-таки этот кто-нибудь ошибся бы, если бы судил по внешним признакам. Не мог ли и Луицци точно так же впасть в заблуждение? Он не знал, что еще вообразить, и решил дождаться объяснений Люси, как внезапно она сама появилась на пороге. Ее внешность и манера держаться поразили Луицци; это была не та печально-приветливая женщина, что встретила его утром. Он никогда не думал, что ее лицо может быть таким отчаянным и возбужденным. Глаза светились необычайным блеском, а губы слегка раздвинулись в скорее горькой, чем радостной улыбке.
– Хорошо, очень хорошо, – сказала она сопровождавшей ее Мариетте, которая тут же вышла, бросив на хозяйку пристальный взгляд.
Маркиза удобно устроилась в кресле у камина и, не проронив больше ни слова, о чем-то задумалась, уставившись в огонь. Барон был сильно смущен и взволнован. Он видел что-то необычное в лице и осанке Люси, но не знал, удобно ли дать понять, что он это обнаружил. Меж тем маркиза не выходила из странного самоуглубления; Луицци несколько раз окликнул ее по имени.
– Хорошо, очень хорошо, – повторяла она, не сводя с пламени неподвижный взгляд, – да, да, очень хорошо.
– Люси, что с вами? – не выдержал Арман. – Вы так мучаетесь… Вы так несчастны…
– Я? – Она подняла голову и попыталась принять беспечный вид. – Я несчастна? Господи, отчего? Я богата, молода, прекрасна – ведь так, Арман, вы не раз мне это говорили! Чего же еще желать женщине, обладающей такими достоинствами?
– Ничего, конечно. Однако…
– Однако! – нервно встрепенулась маркиза; сильно стиснув пальцы и прикусив губу, она с трудом сдержалась и продолжала: – Бог мой, Луицци, не будьте как другие, не надоедайте мне расспросами, замечаниями и указаниями только потому, что я поглощена какой-то одной мыслью; вы же знаете, женщину может расстроить самый ничтожный пустяк; я пригласила вас на ужин, так давайте же ужинать.
Они сели к столу, и маркиза принялась угощать Луицци; она была явно не в своей тарелке, все валилось у нее из рук.
– Шампанское перед вами, – заметила она.
– Вы не составите мне компанию?
Поколебавшись, маркиза взяла бокал и залпом опустошила его. По ее лицу пробежала тень отвращения; Луицци понадеялся, что маркиза пытается отогнать мучавшие ее неотвязные мысли; но после нескольких слов о планах Луицци он понял, что ее усилия не увенчались успехом. Это еще больше подстегнуло интерес и любопытство барона, и он попытался по-своему вывести маркизу из тоскливой прострации.
– Поделитесь со мной своим горем, – осторожно и ласково попросил барон.
При этих словах маркиза залилась слезами:
– Нет, Арман, нет! Мне плохо, мне больно; это обжигает, убивает меня. И Бог мне свидетель – как я хочу умереть!
Она поднялась, воскликнув:
– Господи! Смилуйся! Дай мне умереть, скорее же!
Маркиза рухнула на диван в полуалькове и обхватила голову руками.
Луицци сел рядом с ней, он пытался задавать вопросы, но ответом ему служили только слезы и рыдания. Луицци был когда-то другом детства госпожи дю Валь, а потому он встал на колени перед ней и стал уговаривать ее:
– Ну же, Люси, не молчите, доверьте мне свои печали. Люси, вы же знаете, какие чувства я испытываю к вам; разве может тот, кто посмел любить столь прекрасную женщину, забыть ее? Разве я не остался вашим лучшим другом?
Маркиза, всхлипнув, перестала плакать и, посмотрев на коленопреклоненного Луицци, заметила, словно пытаясь кокетничать:
– Видя вас в таком положении, не скажешь, что вы только друг.
– Так я могу рассчитывать на большее? – улыбнулся Луицци.
– Тот, кто любит по-настоящему, может надеяться на многое, – проникновенным голосом ответила маркиза.
– В таком случае у меня большие права на надежду. – Луицци забавлялся галантными банальностями, не придавая им особого значения.
Каково же было его удивление, когда маркиза, подняв глаза к небу, воскликнула:
– Ах! Если бы вы говорили искренне!
Все знают, как опасно вопреки своей воле оказаться вовлеченным на путь, с которого невозможно свернуть, не обидев вызывающего у вас симпатию человека и не рискуя очутиться в смешном положении. Приходится настаивать на своем, рассчитывая, что случай, расставивший сети, сам же поможет выпутаться; именно так и поступил Луицци.
– Вы сказали, Люси, если бы я был искренен? О! Любить вас – это потаенная мечта каждого, кто имел удовольствие встречаться с вами.
Маркиза поднялась и, резко обернувшись, все так же лихорадочно-возбужденно остановила его:
– Это какое-то безумие! Вернемся же к столу.
Она села на свое место и принялась ужинать с видом человека, которому приходится заниматься неприятным ему делом.
К несчастью для Люси, все происшедшее пробудило у Луицци неистребимое желание узнать тайну ее страдающей души; он решил во что бы то ни стало удовлетворить свое любопытство или по меньшей мере приложить к тому все возможные усилия.
– Вы скоро уезжаете, ведь так? – возобновила беседу Люси.
– Да, но только через неделю.
– Вы так изголодались по своему Парижу?
– Ах, Люси, Париж – это жизнь.
– Жизнь счастливых людей.
– Нет, Люси; в Париж следует ехать, когда больно, когда в сердце пожар, когда нужно притушить жгучие чувства. Там есть чем занять разум, чем развлечь глаз и слух; тысяча удовольствий, неведомых здесь, устилают там, словно листьями, страдающую душу и служат заменой счастью.
