Вив крепко обнимает подругу.

— Не смей меня больше так пугать — или я тебя пристрелю.

Они вместе смеются, а по щекам у обеих текут слезы.

30

— Конечно, можно. Я же сказала — в любое время.

По голосу Фрэн чувствуется, что она приятно удивлена.

Белла рассказывает про аварию.

— Я все еще чувствую себя неуверенно, но знаю, что мне надо как можно скорее снова сесть за руль.

Страховая компания рассматривает ее дело. Когда они оценят ее машину, то наконец пришлют чек. Где-нибудь через неделю, когда она будет получше себя чувствовать, она пойдет и присмотрит подержанную машину. Пока же она собирается на выходные взять машину напрокат.

— Спасибо, что, ну, вы относитесь ко мне так.

Фрэн смеется.

— Дурочка. Ты же знаешь, что я люблю тебя — независимо от того, что произошло или происходит между тобой и Уиллом.

Субботнее утро, серое и промозглое, время от времени начинает накрапывать дождь. Домашний пирог «тарт-татен» водружен на пассажирское сиденье. Он, по крайней мере, очень тихий и нетребовательный компаньон. Никакой возни с радио. Никаких: «Мне кажется, может быть, следовало бы там свернуть налево». Никто не будет смешить и отвлекать ее, когда она пытается сосредоточиться, никто не положит руку ей на колено, для того чтобы она могла ощутить его присутствие.

Фрэн в саду, ее явно не смущает сырость после дождя.

— Самое время сажать рассаду.

Она обнимает Беллу.

— Возьмешь красной смородины, когда будешь уезжать, а то у меня ее уже полный морозильник. Желе из красной смородины я наготовила столько, что его не съесть, даже если каждый день подавать барашка. Я знаю, ты найдешь ей какое-нибудь применение.

Белла работает вместе с Фрэн в саду. Все вокруг напоминает ей об Уилле: щелканье садовых ножниц, то, как Фрэн ныряет внутрь живой ограды, выдергивая по пути сорняки и обрывая засохшие бутоны. Белла замечает, что Фрэн избегает говорить об Уилле. Вместо этого она рассказывает о своем покойном муже Хью.

— Знаешь, я все еще скучаю по нему, хотя прошло уже пять лет. Самой мне было даже интересно, когда я «преодолею это» — как будто какую-то полосу препятствий. Я помню, как мне все это казалось огромной, неприступной скалой, на которую мне надо было залезть. Я думала, может, когда я переберусь на другую сторону, жизнь опять станет нормальной. Вот ведь чепуха. Ладно, давай вылезай, хватить торчать тут под дождем, пойдем пить чай.

Я прошла через все. Сначала я просто не могла в это поверить. Знаешь, Хью был очень живым. Мне все время казалось, что я его вижу. Однажды я обошла почти весь «Сэйнсбери» за человеком в такой же брезентовой куртке. Глупо, я знаю.

Белла покачала головой.

— Это не глупо.

— И я так злилась на него. Почему он не заботился о своем здоровье? Ведь у него уже был микроинсульт... Как он посмел оставить меня одну? Потом я начала думать, что это только моя вина. Я должна была что-то сделать, хоть что-нибудь. Это я была плохой — разрешала ему есть масло. Это мне надо было заставить его заняться теннисом. Когда же до меня наконец дошло, что ничего нельзя было сделать, я плакала в самых неподходящих местах и по любому дурацкому поводу. Однажды я выбежала из аптеки, потому что я — глупость какая! — увидела на прилавке порошок «Мицил», которым он пользовался из-за грибка, подхваченного в спортзале. И я подумала: какая ирония судьбы, ведь он недостаточно занимался спортом. Потом сад. Бывало, копаю картошку, взгляну вниз, увижу, что накопала достаточно для двоих, — и снова расплачусь.

Белла доливает чай в кружки.

— Но в конце концов стало лучше. — Фрэн машет рукой в ответ на вопросительно поднятую Беллой бровь. — Нет. Я знаю, о чем ты думаешь. Меня так злило, когда люди начинали опекать меня и лезть со всей этой ерундой вроде «время — лучший лекарь». Но мои чувства действительно изменились. Господь свидетель, я не забыла его. Ничто не будет таким, как прежде. Жизнь стала другой. И я стала другой. Но боль притупилась Я могу с радостьювспоминать о нем, не чувствуя себя постоянно несчастной. Так я постепенно избавилась от тяжести.

Наступает молчание. Фрэн встает и снова наполняет чайник, роется в хлебнице в поисках чего-нибудь, из чего можно сделать тосты.

— У тебя ведь тоже была в жизни потеря, верно?

Слышно, как пыхтит чайник, зажигается спичка, мягко шипит газ.

— Извини. Может, ты не хочешь говорить об этом?

— Да нет, не в этом дело. Мне это трудно. Это так...

Она крепко сжимает зубы, стараясь сдержаться, но губы трясутся, она хватает воздух широко открытым ртом и начинает бормотать: ей так страшно — она не может не думать о Патрике — она не осмеливалась — это будет как предательство — ему нужно, чтобы она держалась за него, — или он действительно, действительно исчезнет.

Все расплывается у нее в глазах.

— А потом она встретила Уилла, — продолжает Белла, — и почувствовала себя виноватой, что так сильно любила его, затем боялась, что и его потеряет. Она этого не перенесет — только не Уилла — она бы не смогла — эта боль убьет ее — она перестанет существовать. И она все так запутала и выгнала его, и это ужасно. Он даже не знает, как она любит его, потому что она не сумела сказать ему об этом, потому что боялась. Она только знала, что если она признается в этом, возьмет это на себя, — его у нее отнимут — она будет наказана — ей будет позволено быть счастливой недолго — только для того, чтобы усыпить ее бдительность, поселить в ней ложное чувство безопасности. Как только она привыкла бы к нему и жизнь их наладилась, как — БАМ! — и он попал бы под грузовик, или у него нашли бы рак, или ему пришлось бы уехать в Окленд — и она не смогла бы ничего, ничего сделать. Только теперь... Теперь она все равно потеряла его, но это не так тяжело, потому что она, по крайней мере, ожидала этого, сама это подстроила. И, по крайней мере, знает, где он находится. На самом деле, все не так уж и плохо. Правда.

И опять она почувствовала, что руки Фрэн гладят ее волосы и обнимают ее, услышала, как она что-то тихонько шепчет ей.

— Ну вот, теперь ты вся в моих слезах и соплях, — плачет Белла.

— Шшш-шшш. Я все равно никогда не любила эту блузку.

Белла глубоко всхлипывает, рыдания сотрясают ее плечи. Слезы смывают тушь с ее ресниц, и она черной паутиной растекается по щекам. Она вытирает нос тыльной стороной ладони:

— Нет, я соврала, теперь все еще хуже — гораздо х-х-хуже.

Фрэн все еще обнимает ее, и Белла смотрит не нее снизу вверх.

— Я никогда и никому не говорила об этом. Когда ты узнаешь, то возненавидишь меня.

— Ну-ну, успокойся, я никогда не буду тебя ненавидеть.

Белла сидит тихо, почти успокоившись. Она сморкается и глубоко вздыхает, вспоминая. Наконец-то пришло время рассказать.

* * *

Она знала об этом уже несколько недель, даже месяцев, если признаться честно. Когда у нее впервые возникла эта мысль? Когда она позволила ей возникнуть? Кажется, это ощущение впервые появилось где-то глубоко внутри, в костях, потом просочилось в кровь и вместе с ней попало в голову, в сердце. Сейчас оно проникло под кожу, и не замечать его уже невозможно. Только иногда она может позволить себе отвлечься, занявшись чем-нибудь интересным. Поэтому она проводит долгие часы на работе, рано встает и идет в бассейн, где даже получает удовольствие от хлорки, которая забирается в ноздри, щиплет глаза, смывая постыдные эгоистичные мысли. Она даже начинает работать над гобеленом, перенося на разграфленную бумагу в качестве образца старую картину, которую она написала, еще когда жила с родителями. По вечерам она позволяет себе заниматься только малюсенькими квадратиками, раскрашенными цветными карандашами, погружаясь в малюсенькие стежки. Она — как ученый, склонившийся над микроскопом, — находится на грани открытия.