Прикасаясь к ее волосам, он пытался сравнить их с паутиной бабьего лета и оставался недоволен убогостью своего сравнения и самой фантазии. Целуя в слегка припухшие, по-детски капризные губы, он пытался увидеть в них красоту лепестков, хотя и самого его коробило от несовершенства и банальности такого восприятия.

Эта встреча вновь возвращала его в студенческие годы. В молодость. В страдания у подъездов львовских и краковских аристократок. В мечты о замке, построенном где-нибудь между Хелмом и Краковом, в котором будет положено начало графского или княжеского рода Хмельницких. Почему именно между Хелмом и Краковом – этого он объяснить не мог.

– Сте-фа-ния…

– Бог-дан…

Кони медленно взбираются на какую-то возвышенность. Не слышно голосов охраны. Не слышно щелканья кнута и хриплого голоса кучера. Все вокруг замерло. Карета движется сама по себе. Возможно, лошадей из нее давно выпрягли, но она продолжает двигаться, повинуясь лунному сиянию, по дорожке в степь, в развеивающиеся между прошлым и будущим мечты, в вечность…

– Я ждала тебя в Чигирине, очень-очень ждала, Бог-дан.

– Но я никак не мог оказаться там, княгиня. Не то время.

– Понимаю.

– Теперь я – командующий восставшей армии. Меня попросту схватили бы и казнили. Словом, я действительно не мог оказаться там.

– Понимаю, что не мог. Потому и ждала. Ведь, если ты где-либо и мог появиться, то только в Чигирине. Забираться дальше, в Черкассы, в Белую Церковь… мне было страшно. Уж там-то ты не покажешься никогда.

– Покажусь, но чуть позже, – произнес Хмельницкий, имея в виду совершенно не тот визит, о котором мечтала сейчас Бартлинская. – Я ведь не знал, что вы все еще в Украине, княгиня. Вы мне виделись в одном из чешских замков, где-то неподалеку от Праги.

– Это «неподалеку» называется Градец-Карлове, то есть городок короля Карла. Мне не хотелось бы, чтобы вы забывали об этом, мужественный воитель Украины.

– Градец-Карлове… – прошептал Хмельницкий с такой воодушевленностью, словно произносил первые слова церковного гимна. – Значит, все-таки Градец-Карлове…

– Запомнили, воитель? Это вселяет в меня надежду, что когда-нибудь вы предстанете перед скромным замком княгини Бартлинской, отряхнете со своих сапог пыль странствий и скажете: «Господи, что я искал все это время, если здесь меня ждал этот прекрасный замок?!»

– Вы говорили, что он скромный, – некстати напомнил Хмельницкий.

– Потому и прекрасный, – не так-то просто было смутить княгиню Бартлинскую. – Это чуть севернее Праги, в сторону польского Вроцлава. Оставить вам одного из своих лучников, чтобы у вас был надежный проводник?

– Лучше останьтесь вы, Сте-фа-ния.

– Тогда вы постоянно будете чувствовать себя стрелой, вставленной в туго натянутый лук, обращенный в сторону Градца-Карлове. Вас это не пугает?

– Еще как пугает!

– Вы бесподобны, Бог-дан…

– А вы… вы просто божественны, Сте-фа-ния…

Забывшись в поцелуе, они не сразу обратили внимание на то, что карета стоит. Причем стоит уже довольно долго.

Полковник выглянул в окошко. Никого. Ни живой души. Ночное светило взошло во всем своем голубоватом полнолунии. Степь казалась залитой его сиянием словно белым половодьем. Невесть как оказавшийся неподалеку, у разрытого холма, тополь устремлялся вверх своей строгой кроной словно минарет на обломках разрушенной мечети.

– Что-то тут не то, – пробормотал Хмельницкий.

Стефания полусонно улыбнулась ему. Она все еще пребывала в плену поцелуя, и происходящее вокруг, казалось, совершенно не интересовало ее. Это безразличие ко всему, что не соприкасалось с ее внутренним миром, поражало Хмельницкого еще тогда, когда они только по-настоящему познакомились, по дороге из Бахчисарая в Перекоп. Теперь он убедился, что сие свойство характера княгини вовсе не пригрезилось ему. Эта женщина умела сосредоточиваться только на том, что дорого и понятно ей, отбрасывая, отторгая от себя все остальное.

– А что именно «не то»? – неохотно разомкнула княгиня сомкнутые на плечах полковника руки.

– Все не то. Куда подевалась охрана? Где мы сейчас находимся?

– Не все ли равно, где?

– Извините, княгиня, это – степь, в которой наша карета видна за много верст. Ее давно могли выследить. Здесь враги и грабители нападают внезапно, как порыв урагана.

– Видно, мне так и суждено остаться здесь степной княгиней, предав свой Градец-Карлове, – вздохнула Стефания, не проникаясь опасениями полковника.

Выйдя из кареты, Хмельницкий обнаружил, что они стоят на небольшой возвышенности, между какими-то пригорками. А впереди, чуть левее тополя-минарета, чернеет нечто похожее на небольшой шатер. Но самое удивительное, что ни одного воина охраны поблизости. Даже грозные великаны-лучники княгини, всегда неотступно следовавшие за ней, теперь куда-то исчезли.

– Эй, кто здесь, на передке? – негромко спросил Хмельницкий, почти с радостью обнаружив, что одна живая душа все же объявилась.

– Пергаментно, полковник, пергаментно. Можешь считать, что и меня тоже нет.

– Ганжа, ты, что ли?

– Ганжа. Кто же еще?!

– А где остальные воины? – сурово спросил Хмельницкий. – Где охрана, пергаментная твоя душа?

– Там, за холмами. Чуть поотстали. Из лагеря им привезли еды и водки, опять же – шатер…

– А где мы находимся? Где, в какой стороне теперь наш лагерь?

– Тоже за холмами, только чуть дальше.

– А почему ты оказался вместо кучера?

– Так ведь он тоже там, за холмами.

– Пошел бы ты к дьяволу, Ганжа.

– Перейдете в шатер, я уйду. Не к дьяволу, а туда же, за холмы. Чтобы в случае чего…

– Постой, а что это за шатер?

– Шатер как шатер.

– Но кто его там установил?

– Никто не устанавливал. Едем. Видим: шатер стоит. Сухо в нем, тепло. Попоны, ковер.

– Что, так и стоял? И никого вокруг?

– Никого. Пергаментно.

Подойдя поближе, Хмельницкий узнал, что это стоит его собственный шатер. Тот самый, который вроде бы остался в лагере.

– Когда же ты успел перевезти его сюда, Ганжа? – рассмеялся Хмельницкий.

– Да кто ж его перевозил? Едем, стоит… Шатер как шатер… Чего зря мимо проезжать? Входи, полковник. Как полагается, – не уставал он поражать вождя повстанцев своим красноречием.

Вернувшись к карете, полковник обнаружил, что княгиня задремала. Все, что происходило в этой дикой, наполненной враждующими отрядами поляков, казаков, крымских и едисанских [11] татар степи, ее совершенно не интересовало.

«Каким же истинно королевским спокойствием нужно обладать, чтобы оставаться такой безучастной! – позавидовал Хмельницкий. – А многие подозревают меня в иезуитской надменности и презрению ко всему бренному. Хотя по сравнению с Королевой отверженных я всего лишь жалкий недоучка…»

Вежливо разбудив княгиню Стефанию, он вывел ее из кареты и, взяв на руки, понес к шатру. Ганжа тотчас же подогнал карету к шатру таким образом, чтобы загородить ее вход, распряг лошадей и куда-то исчез вместе с ними.

– Это и есть наш Градец-Карлове, княгиня, – объявил полковник, вводя Стефанию в шатер словно принцессу в замок. – Правда, на сей раз – степной… градец.

– Знать бы раньше, что он находится здесь, а не в нескольких десятках миль от Праги!

– Знать бы, Стефания.

– Мы возведем новый, наш градец, на этой самой возвышенности.

– Такого еще не случалось ни в одной из легенд. Но все-таки мы его возведем.

– Бог-дан…

– Сте-фа-ния…

– Бог-дан…

Она раздевалась с истинно королевским величием. И не отдавалась, не покорялась прихоти мужчины, не жеманничала, великосветски торгуясь и страдальчески набивая себе цену. Нет, она… одаривала собою мужчину. Одаривала того, кем дорожила и кем имела все основания гордиться.

Эта женщина вознаграждала его своим бархатным воркованием, своей пленительной улыбкой, той великой тайной женского естества, которую она сама только сейчас познавала со степным князем и с таким же восхищением, как и он.